Александр Башкуев - Призванье варяга (von Benckendorff) (части 1 и 2) Страница 45

Знаете, если человек и вправду Святой, Господь укажет ему, как разъяснить иные противоречия Святого Писания. "Святоши" же сплошь и рядом начинают вертеться, что уж на сковороде -- вконец запутывают себя и других и становятся общим посмешищем. Я же говорю в таких случаях:

- "Религия -- Вопрос Веры. Ежели вы верите в то-то и это -- сие не требует объяснений. Так оно -- было. Поэтому и появилось в Писании. А ежели вы с тем не согласны, пытаясь объяснить сие на ваш вкус, - вы - неверующий. И доказываете вы нам сейчас не Писание, но -- собственный атеизм и душевную пошлость. Слава Господу, что вы пред нами, наконец-то -- разоблачились".

Ровно неделю я сидел в моей камере. Но уже на второй день ко мне пришли солдаты из русских, которые стали ставить огромные нары в три яруса и мастерить новую печку.

Я, грешным делом, думал, что мой поступок вызвал резонанс в Колледже и многие русские восстали против навязанного им католичества... Но ровно через неделю двери моего узилища вдруг растворились и сам Аббат Николя вызвал меня на улицу. Там в две шеренги стояли мальчики в лифляндских цветах -- черное и зеленое.

Аббат сказал мне:

- "Я чувствую, что ты будешь у них предводителем. Принимай же команду, чертов ты -- лютеранин..."

Я пошел мимо строя и на меня смотрели такие знакомые -- родные милые лица. Все -- немцы и мои родственники, или -- родственники моих родственников. За вычетом двух ребят.

Я не поверил глазам, - самыми младшими среди прочих стояли Петер и Андрис. Два моих латышонка, кои никак уж не могли попасть в столь дворянскую школу. Но на рукавах латышей красовались странные вензеля и не виданные мною гербы (правда полученные путем трансформации Ливонского Жеребца -- знака Бенкендорфов).

Я отсалютовал вновь прибывшим и они выдохнули в морозный воздух в двадцать маленьких глоток:

- "Хох! Хох! Хох!"

Нары в карцере стояли в три яруса по семь коек и я теперь понимал -почему.

Через минуту нам дозволили "разойтись" и я первым делом обнялся с моими товарищами. Оказалось, что у матушки случилась разве что -- не истерика, как только она услыхала, что мне тут угрожало. Она сразу же созвала всех наших родственников и попросила подобрать "ребяток покрепче". (При этом она всерьез спрашивала -- не будет ли кто из родителей против, если их чадам "доведется взять в жены католика"?)

Вопрос сей вызывал бурю веселья средь наших родственников, - впрочем, многим ребятам родители не советовали "увлекаться такими делишками". В Лифляндии позор может пасть лишь на "девочку" в этом процессе. Парень же, выказавший себя "мужиком", заслуживает легкого порицания и горячего скрытого одобрения за сей "подвиг".

Два места из двадцати было сразу же занято за Петером Петерсом и Андрисом Стурдзом, а их отцов матушка внезапно для всех посвятила в дворянство. Так что остальные вакансии ушли под самых здоровых, твердолобых и драчливых сыновей моей Родины. Удивительно, но самыми тупыми, могучими и выносливыми оказались именно Бенкендорфы, да Уллманисы -- "мужицкая Кровь" понимаете.

О пруссаках сказывают, что они славны "классическим воспитанием". Заключается оно в следующем. Если у мальчика есть "голова", его порют до тех пор, пока он спросонок не начнет брать интегралы. Если у мальчика есть "рука", его лупят до тех пор, пока он не перестанет свинячить в своих чертежах и не научится с первого раза рисовать паровик в туши, не пользуясь циркулем и линейкой. Ни для чертежа, ни для снятия измерений.

А если у парня нет ни "головы", ни "руки", его ждет казарма.

Попадают туда совсем просто. Тебя лупцуют до тех пор, пока ты не отчаешься выучить очередную китайскую грамоту, иль выполнить простейший чертеж. А отчаявшись и собравшись с духом дашь когда-нибудь сдачи своему педагогу!

По слухам, будущего генерала пруссаки узнают по сломанной челюсти, рангом пониже - по выбитым двум-трем зубам. С одного раза.

Прибывшие "новички" были еще слишком малы, чтоб с удара проломить череп, но... В миг встречи я сам оторопел от их внешнего вида. У семи молодцов были шрамы на всем лице, у половины сломан нос и "пересчитаны" зубы и у каждого (они по очереди пожимали мне руку) костяшки на пальцев настолько распухли, что кулаки больше походили на добрую кружку для пива.

Ребята были разного возраста -- от десяти до шестнадцати лет и все, как один, страшно уважали меня: каждому из них доводилось уже убивать (особенно всяких поляков), но это было в пылу борьбы -- под аффектом. Убийство ж "глаза в глаза" в здравом уме и трезвом рассудке (да еще в таком возрасте!) поразило их воображение и до сего дня сии костоломы смотрят мне в рот (благо к тому же я завоевал их симпатию подсказками на уроках).

В первый же день по прибытии "новички" в "свободное время" устроили грандиозную драку: мы против всех. Итог драки был непонятен и на второй день побоище повторилось -- за обедом в столовой. В третий раз мы схлестнулись с русскими и поляками на вечерней поверке и...

Если б Колледж был армейской казармой, неизвестно чем бы все кончилось (меж русскими есть истинные богатыри). Но...

Иезуиты не любят сплоченные коллективы и с первого дня ребят заставляли шпионить за ближним, да наушничать друг на друга. Единственные, кого обошла порча сия, были благородные шляхтичи, которые не желали утратить собственный "гонор" и поэтому сохранили между собой нормальные отношения. Прочие же пресмыкались пред этой действительно сильной и очень сплоченной группкой ребят. Но поляки не так хороши в рукопашном бою, как немцы и русские...

В остальном же, в Колледж до того дня брали ребят, выказавших прежде всего свой рассудок, и поэтому наша крохотная компания быстренько навела "страх Божий" на славянское большинство.

Аббат Николя был опечален сими событиями и даже писал в Ригу письмо, в коем пенял моей матушке:

"Я знал вас воспитанницей нашего Ордена и ждал, что вы пришлете воспитанников, могущих прибавить Славу и Честь вашей же Альма Матер. Вы же пригнали мне юных существ, коих я не решусь назвать даже людьми..."

На что матушка отвечала:

"Я не забыла моего Долга и Признательности перед Орденом и клянусь Честью прислать вам воспитанников, за коих нам не придется краснеть. Но, увы, сейчас середина учебного года и я не могу отрывать от учения мальчиков, коим вредна перемена в учебе. Они будут у вас, как положено -- в сентябре. Пока ж я прислала тех ребят, коим не важно -- где, когда и чему там учиться. Прошу вас не прогонять их, ибо первенцу моему скучно жить без родных лиц и товарищей".

(Осенью прибыло еще тридцать новеньких, - на сей раз им было по девять-одиннадцать и теперь все мы числимся гордостью и легендой русской разведки. Но и "родные лица с товарищами" остались на обучение. Они стали красою и гордостью нынешней жандармерии.)

Вскоре после прибытия новых воспитанников тот самый кривой, из покушавшихся на мою Честь, был изнасилован неизвестными и повесился. Или был кем-то повешен. Следствие так и не пришло к какому-то выводу.

Кто-то сломал ночью решетки на окнах его лазарета и засунул чуть ли не целую простыню ему в рот, чтоб было тише. Затем ему практически разорвали всю задницу, -- так что ни у кого не возникло сомнений -- что испытал несчастный в последние часы своей жизни. (А, судя по следам в лазарете, это были и вправду часы -- для несчастного это была очень долгая ночь.) Потом он повесился.

Наутро вся наша компания поднялась по тревоге и была проведена в лазарет. Там врачи всерьез разглядывали наши "хозяйства" на предмет поисков свежих надрывов, крови, кала и прочего... Ну, вы - понимаете. Ничего такого у нас не нашлось, да и вспомнили лекаря одну тонкость -- преступление произошло темной ночью, а у нас всех, как на грех -- "куриная слепота"! Доказанная медицинской проверкой...

Вот и зашло следствие в дикий тупик, да так из него и не вышло. Лишь через много лет -- на смертном одре один из бывших русских воспитанников на предсмертной исповеди сознался, что -- насиловал в ту ночь несчастного. Потому что кое-кто подошел к нему ясным днем и русским языком посоветовал "принять участие в оргии", а не то -- "в другой раз весь Колледж возьмет тебя замуж". Исповедник так и не смог добиться у умирающего, - кто же заставил его совершить эту гадость. Даже на смертном одре сей слизняк страшился тех загадочных неизвестных, которые обещали опозорить не только его, но и его сестру и малого брата в придачу.

Между нами же -- доложу: я сказал моим парням, что мы не должны быть хуже поляков. Если поляки не хотели сами марать (сами знаете что) в чужой заднице -- чем же мы хуже?!

Как бы там ни было -- всю нашу шатию взяли под подозрение. Наш карцер обратился в вылитую тюрьму. На территории Колледжа появился новый забор и уроки у нас теперь были в бывшем караульном помещении. Мало того, - теперь мы ходили даже в туалет только строем и разве что - не с собаками!

Только уроки, путешествия в коллежскую библиотеку строем и потом -- на весь день под замок в общий карцер. В землянку.