Феликс Светов - Отверзи ми двери Страница 46

- Н-да, - у Кости даже смятение углядел Лев Ильич.

- Что, - веселился Лев Ильич, - не по зубам орешек? Не все тебе меня озадачивать!

- Действительно, - пробурчал Костя,- быстро вы, евреи, бегаете, за вами не угонишься. Которые с горы, я имею в виду. На гору-то потише взбираетесь.

- Ага! - смеялся Лев Ильич. - И ты, оказывается, грешишь антисемитизмом, вот уж не думал, что и у вас там? Нашел все-таки чем уколоть!..

- Тут согрешишь, - Костя надулся. - Не люблю, когда меня кто обскачет... Что ж ты теперь делать будешь? - у него левый косой глаз злобно сверкнул, крестик-то висит на пузе?

- А что с ним делать? - Лев Ильич вдруг такую ненависть ощутил к Кириллу Сергеичу, впервые его так опалило, даже запеклось внутри, голос его вспомнил вдумчивый. "Кирюша! Вот кто во всем виноват!" Он уж руку запустил под свитер, расстегнул рубашку, нащупал, рванул, но цепочка оказалась крепкой, в шею врезалась...

Он от громкого голоса - постороннего - поднял голову.

- Поели, так освобождайте место, вон очередь ждет. Перерыв, понимать надо, а у нас столовая - не ресторан, дома поговорите.

Перед их столиком стояла пожилая кассирша, очками поблескивала.

- Сейчас пойдем... - сказал Костя. - Вы больны, Лев Ильич, опять побледнели. Я думал, вы покрепче. Конечно, когда в голове каша, трудно слышать правду...

Лев Ильич вытирал пот, болела шея, цепочка, видно, глубоко врезалась. Он перевел дух и тут вдруг так явственно, ясней, чем только что, когда Костю усмотрел верхом на стуле, увидел ту хрупкую соломинку, в пальцах ощутил. Вот она откуда ненависть! - и врдуг так отчетливо услышались им слова отца Кирилла, вспомнившего вчера слова Макария Великого. Лев Ильич перевернул те слова в уме: от сластолюбия! От него малодушие, от малодушия - уныние, от уныния - презрительность, от презрительности - ослабление, от ослабления леность, от лености - жестокость, от жестокости - неверие, от неверия гордость, от гордости - гнев. А от гнева и ненависть. "О что-то уж непременно преткнетесь..." - как напророчил отец Кирилл. Да не о что-то - обо все сразу!

Он обеими руками держался за соломинку. Она все явственней хрустела под пальцами.

- Откуда вы, Костя, взяли, что на том камне надо соорудить новую церковь Святых, а эту сгнившую отринуть? Как Он мог сказать об этом, хоть и явился вам, если и в это я поверю, когда нигде - или я ошибаюсь, не знаю? - такого не сказано? А разве может Он сказать что-то столь принципиально иное, вон, и у Достоевского Спаситель в том каземате Инквизитору и слова не промолвил, всего лишь и сделал, что его поцеловал. Когда Он скажет Слово - Оно уже страшным Судом явится, не так разве? Может, тогда надежда есть, если не так, то, значит, не та цепь, что от Адама до отца Кирилла, а ваша сплетена из придуманных - корыстных ли, для самоутверждения - но лживых звеньев...

14

Ему открыла дверь Вера. Было уже поздно, темно, опять пошел мокрый снег, он продрог и его познабливало. Весь день был темным провалом в душе: не он словно, а кто-то сидел за него в редакции, кому-то звонил, даже спорил о каких-то проблемах - убей его, никогда б не вспомнил, о чем. И не то чтоб он о чем-то другом, как утром или третьего дня все думал, двумя жизнями жил сразу просто исчез, растворился в той черной пустоте, пропал.

Вера прижалась прямо к мокрому пальто, волосы щекотали лицо, а он было совсем забыл про нее. Он уж и домой хотел вернуться, и еще куда-то переночевать, наверх не было сил подняться, ноги сами его сюда притащили. Он ощутил вдруг невыразимую нежность к ней, так доверчиво прижавшейся к нему. "Нежность повыше будет качеством, чем страсть, - мелькнуло у него, - там один животный эгоизм, все о своем, для себя, и в том, что отдаешь - всего лишь освобождаешься от ненужного тебе, а тут о другом же плачешь, себя готов отдать, нежность - это всегда добро, исходящее от тебя, а потому она и не опустошает, наполняет скорей..." Ему сразу стало легче от этих мыслей, но он не успел додумать, услышал Верин шепот.

- ...хорошо, что пришел, я боялась, тебя не увижу, мне домой нужно мальчик заболел...

Они прошли в комнату Маши. Она сидела за столом в очках над раскрытой книгой, казалась постарше и совсем другой.

- А мы уж беспокоились - забыл, что ль, дорогу?

Тихая была комната. Низкий абажур освещал только стол. Углы затаились в темноте покоем. Он опустился на тахту.

- Ты что это такой бледный, в пятнах? Не заболел? - спросила Маша, сняв очки, вглядываясь в него. - Поставь, Веруша, чайник, я тебя сейчас малиной отпою - простудился?

- Что читаете? - спросил Лев Ильич, вытянув усталые ноги. А еще, дурак, приходить сюда не хотел!

- Люблю это место... Дочитаем, Веруша придет - перед постом хорошо.

Вошла Вера, лоб ему пощупала.

- Да он горит весь! У вас нет градусника?

- Спасибо, ерунда это, со мной бывает, - он боялся теперь, что она опять выйдет.

- Веруша, теперь ты, - сказала Маша, - дочитай главу.

- А может, не стоит? - Вера все глядела на Льва Ильича. - Он еле сидит...

- Нет, отчего ж, - Лев Ильич толком и не понял, что они собираются читать, передают друг другу. - Я с интересом, а потом, верно, от чаю не откажусь продрог.

Вера взяла книгу и наклонилась над ней.

- С того места, где остановились?..

Лицо ее было в тени, свет падал на белые листы книги, чуть ослепляя Льва Ильича, листы казались совсем чистыми. Он закрыл глаза.

- Сегодня четверг, - сказала Маша, - стало быть, ровно через сорок девять дней будет Великий Четверг. Вот это место и читают...

"...Когда настал вечер, Он приходит с двенадцатью. И когда они возлежали и ели, Иисус сказал: истинно говорю вам, один из вас, ядущий со мной, предаст меня..."

Лев Ильич вздрогнул и открыл глаза: что это, почему, откуда они знают, опять случай?.. Вера читала тихим, ясным голосом, а слова жили сами по себе, произносились в его душе.

"...Они опечалились и стали говорить ему, один за другим: не я ли? И другой: не я ли? Он же сказал им в ответ: один из двенадцати, обмакивающий со мной в блюдо. Впрочем, Сын Человеческий идет, как писано о Нем; но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается: лучше было бы тому человеку не родиться. И когда они ели, Иисус, взяв хлеб, благословил, преломил, дал им и сказал: приимите, ядите; сие есть Тело Мое. И взяв чашу, благодарив, подал им; и пили из нея все. И сказал им: сия есть Кровь Моя нового завета, за многих изливаемая..."

Лев Ильич был так напряжен, что казалось, вот-вот что-то надорвется в нем, лопнет со звоном, он знал теперь этот случай, это были к нему слова...

"...Истинно говорю вам: Я уже не буду пить от плода виноградного до того дня, когда буду пить новое вино в Царствии Божием. И воспевши пошли на гору Елеонскую. И говорит им Иисус: все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь; ибо написано: 'поражу пастыря и рассеются овцы'. По воскресении же Моем, Я предварю вас в Галилее. Петр сказал ему: если и все соблазнятся, но не я. И говорит ему Иисус: истинно говорю тебе, что ты ныне, в эту ночь, прежде нежели дважды пропоет петух, трижды отречешься от меня. Но он с еще большим усилием говорил: хотя бы мне надлежало и умереть с Тобой, не отрекусь от Тебя. То же и все говорили..."

Льву Ильичу казалось, он уже не дышал.

"...Пришли в селение, называемое Гефсимания; и Он сказал ученикам своим: посидите здесь, пока я помолюсь. И взял с собою Петра, Якова и Иоанна; и начал ужасаться и тосковать. И сказал им: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь, и бодрствуйте. И отошед немного, пал на землю и молился, чтобы, если возможно, миновал Его час сей; и говорил: Авва Отче! Все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты. Возвращается, и находит их спящими, и говорит Петру: Симон! Ты спишь? Не мог ты бодрствовать один час? Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна. И, опять отошед, молился, сказав то же слово. И возвратившись, опять нашел их спящими: ибо глаза у них отяжелели, и они не знали, что Ему отвечать. И приходит в третий раз и говорит им: вы все еще спите и почиваете? Кончено, пришел час; вот, предается Сын Человеческий в руки грешников; встаньте, пойдемте: вот приблизился предающий Меня..."

- Стойте! - закричал Лев Ильич. - Не нужно, не могу я больше!..

Он стоял у стола, облокотившись на него обеими руками, смотрел на раскрытую Книгу и двух женщин, испуганно глядевших на него снизу вверх...

- Простите меня, - опомнился он. - Простите за все. Простите. Простите...

Он сел, упал на стул, уронил голову на стол и заплакал. Он плакал горько, как ребенок, как только в детстве с ним было, когда все казалось таким навсегда неутешным, будто за этим - чего не дали, потерял, отняли, обидели, не сумел, не смог - и кончается все совсем. И те слезы не приносят утешения, облегчения, сладости - это уже конец, уже ничего нет и быть не может - что еще там осталось за этими: "не дали", "потерял", "отняли", "обидели", "не сумел", "не смог"?..

- Что с тобой, Лев Ильич, родной! - вскинулась Вера.

- Погоди, Веруша, оставь его, - сказала Маша. - Пойду-ка я чаек заварю да малины...