Андрей Амальрик - Нежеланное путешествие в Сибирь Страница 46

У меня в стаде ходил иногда молодой бычок Вермут, у телок он никаким авторитетом не пользовался, и они иной раз поддавали ему рогом, зато часто сами прыгали друг на друга. Вермут пасся очень мало, а больше отсиживался в коровнике, где скрывался от комаров. Один раз с нами ходил здоровый старый бык Гришка, который обычно пасся с дойными коровами. Он себя неуют-но чувствовал в чужом стаде и, задирая морду, громко ревел, тоскуя по своим коровам. Зимой этот Гришка, до того смирный, "покатал", как говорят в деревне, несколько человек, в том числе и меня.

Пас я коров, действуя долгое время, как и Санька, только словом, лишь иногда приходилось слезать с коня, брать в руки палку и вразумлять непокорных коров. Потом Санька сплел бич, которым мы пользовались по очереди, но для меня в нем было мало проку; сидя на коне, я чаще попадал по себе или по Егорихе, чем по корове, так что для острастки мне опять приходилось слезать с коня, и коровы уже знали, что это дело плохо пахнет. С одной телкой, впрочем, у меня установились даже приятельские отношения. Я кормил ее из рук хлебом, а иногда мы играли в простую коровью игру: кто кого перебодает. Я упирался ей руками между рогов и давил со всей силы, а она в свою очередь упиралась.

Пастухам дойного гурта начисляли трудодни с надоя, а нам с привеса, шесть трудодней за центнер привеса, это выходило три с половиной трудодня за рабочий день, когда мы пасли поодиночке, и около двух, когда пасли вдвоем. В июне и июле заработок Саньки был несколько выше, потому что трава была свежей и привес больше; еще ему должны были заплатить за каждую покрытую и тельную корову, но заплатили меньше половины. Чтобы определить привес, в начале каждого месяца телок взвешивали, в сентябре в присутствии зоотехника и ветеринара из города. Для этого телок загоняли в пустой телятник и по одной выгоняли через тамбур, там были установ-лены весы, на которых стояло нечто вроде деревянной клетки. Испуганные коровы эту клетку по большей части опрокидывали, так что дело шло с большим трудом. Этот день вообще выдался очень тяжелый. Когда приехали зоотехник и ветеринар и нужно было скорее гнать стадо в дерев-ню, к моей Егорихе привязался пасшийся поблизости молодой жеребец Серый. Прижав уши и скосив глаза, он со страстным ржаньем носился вокруг, а Егориха, жалобно взвигвивая, взбрыки-вала ногами, так что я едва мог удержаться в седле. Если Егориха, которой не нужны были сейчас ухаживанья жеребца, поворачивалась к нему крупом, чтоб ударить его задними ногами, я наобо-рот, стремился развернуть ее мордой, чтоб хлестнуть жеребца прутом по ушам. Жеребенок Егори-хи, тоже защищая мать, лихо взбрыкивал длинными ножками под самой мордой Серого. Наконец, подъехал Санька на Цыгане и мы заняли нечто вроде круговой обороны. Пока мы воевали с темпе-раментным жеребцом, телки наши разбрелись кто куда, и стоило больших усилий подогнать их к телятнику.

Выскакивая из клетки, они жалобно кричали: "Му-у-у..." - вытягивая вперед и слегка задирая морду, и бежали от этого страшного места подальше, потом я долго собирал их под дождем на кукурузе и пшенице. Едва мы их загнали, и я вернулся домой и снял просушить сапоги, плащ и пополам разорванные брюки, как вошел возбужденный бригадир и стал ругаться, что наши телки гуляют на кукурузе. Оказалось, они выломали загон и опять разбрелись, пришлось уже ночью собирать их снова. Вскоре после этого им огородили новый загон с другой стороны конюшни.

Пасут скот в Сибири примерно до середины октября, до первого снега, и я нетерпеливо подсчитывал, сколько дней мне еще осталось пасти. Спасение, однако, пришло раньше, чем я думал. Бригадир давно поговаривал, что в колхозе сейчас самая горячая пора, все на уборке льна, а тут каждый день один человек отдыхает, ничего не делает - нужно, чтоб нетелей по-прежнему пас один Санька, а мне он найдет другую работу. Когда в середине сентября началась уборка кукурузы на силос, бригадир, несмотря на протесты Саньки, поставил меня опять буртовщиком. Санька долго ругался и заочно бригадиру грозил с ним "расквитаться", но, как все безвольные люди, все же пошел пасти. Хотя я ему и сочувствовал, все же был откровенно доволен, что смогу отдохнуть несколько дней от коров.

Мне они снились даже во сне, мне казалось, что они куда-то разбрелись, нужно их скорее сгонять, и я, путая сон с действительностью, с криком вскакивал с постели, натыкаясь на стол и скамью.

Кукурузу начали косить на силос с большим опозданием, когда она вся уже засохла, початков здесь кукуруза вообще не дает и, видимо, дать не может. Косили ее двумя кукурузоуборочными комбайнами дня, кажется, четыре и подвозили к той же бурте недалеко от коровника, куда уже закладывали травяной силос, а также ко второй бурте рядом. Машины на уборку присылались с разных предприятий Томска, обычно на все время уборочных работ; сейчас грузчиками на них поставили студентов. У меня были прежние обязанности, вдобавок я отдельно должен был считать, сколько рейсов сделала каждая машина, и передавать эти данные учетчику. Со мной сразу же переговорил один из комбайнеров, что шоферам, мол, надо немного приписывать число рейсов, чтоб "не было обидно", и я сам от этого выгадаю, потому что мне тоже начисляются трудодни с числа машин. За каждую машину я получал 0,06 трудодня, а грузчики 0,1 трудодня. В день у меня получалось около двух, а у них немногим более половины трудодня, так как каждая машина делала не более 5-7 рейсов в день.

Когда кукурузу засилосовали, один день я лопатил зерно в амбаре, а один день просто отдох-нул дома, потом, по Санькиной просьбе, бригадир поставил меня снова пастухом. За то время, что я стоял на бурте, Егориха вместе с жеребенком отбилась от коней и ушла в поля, и 23 сентября я погнал своих телок на скошенные кукурузные поля на Цыгане. Это был конь лучше Егорихи, но все время спотыкался, так что я чуть не вылетел из седла. Блуждая на Цыгане по желтозеленым, блеклым от опавших кукурузных листьев полям, я по-прежнему подсчитывал: сколько дней осталось до середины октября. Я не знал тогда, что пасу коров последний раз.

По дороге домой в деревне мне встретился сынишка почтальонши и сказал, что мне телеграмма.

Глава восемнадцатая

СКОРЫЙ "ВЛАДИВОСТОК-МОСКВА"

С недоумением вскрыл я желтый служебный конверт и прочел: "Заверенный факт. Кривошеи-но Томской обл. Деревня Гурьевка. Амальрик Андрею Алексеевичу. Отец крайне тяжелом состоя-нии. Павел. Факт крайне тяжелого состояния заверяет врач Удельнинской поликлиники Сударева, твердит телеграф Одинушкина".

Еще в первом письме из Гурьевки я просил отца, чтобы он в середине октября прислал мне телеграмму, заверенную врачом, что состояние его здоровья тяжелое, - по существу оно все время было тяжелым. С такой телеграммой я рассчитывал получить отпуск в колхозе, разрешение милиции и съездить в Москву как-то устроить отца. Я рассчитывал, что до октября он сможет прожить у своей приятельницы на даче; с другой стороны, в октябре, когда закончатся уборочные работы, мне легче дадут отпуск в колхозе. Так что я не знал, поспешил ли немного отец и попро-сил живущего неподалеку своего двоюродного брата отправить телеграмму раньше, чем мы с ним условились, или же действительно его состояние резко ухудшилось. Какие-то смутные чувства охватили меня: и страх за отца и неясная надежда вновь увидеть Москву.

Тотчас же пошел я к бригадиру. Его еще не было, и я долго гулял по размытой дождем грязной дороге, думая о полученном известии. Бригадир сказал, что от него ничего не зависит, нужно ехать в контору к председателю. Впрочем, он обещал рано утром, когда будет давать сводку, переговорить с председателем. Утром на попутной тракторной тележке я поехал в Новокривоше-ино, рассчитывая, если я получу разрешение, вернуться в Гурьевку и собрать кое-какие вещи. Председатель встретил меня довольно дружелюбно, спросил, старый ли отец и хватит ли мне двенадцати дней отпуска. Я сказал, что только дорога займет дней восемь, тогда мне дали восем-надцать дней. Теперь нужно было думать, на какие средства ехать, у меня ведь не было ни копей-ки. Председатель распорядился выдать мне аванс, и бухгалтер, малоприятный старик с козлиной бородкой, недовольно ворча, выписал мне тридцать рублей. С тридцатью рублями и бумажкой об отпуске я пешком добрался до Кривошеина. Первым, кого я встретил, едва зашел в районный отдел милиции, был комендант.

- Ну, Амальрик, чего здесь делаешь? - сурово спросил он.

Я сказал, что колхоз предоставил мне отпуск.

- Какой там отпуск?! - поразился комендант. - У нас тунеядцы по два года отпуска ждут!

Я сказал, что тяжело болен мой отец, и показал телеграмму.

- Ну и что! - возразил комендант, однако пошел к начальнику милиции.

Вышел подполковник, курчавый, с довольно большой плешью и начал просматривать мое дело.

- Вы говорите, что хотите ехать ухаживать за отцом, - наконец, сказал он, - а вот в постановлении суда сказано, что вы за ним не ухаживали, а ухаживали соседи.