Сергей Юрьенен - Фашист пролетел Страница 46

- Не буду. Мне надо успеть до закрытия.

- Посошок?

Только ради ярлыка. "Веселый Роджер", черная красавица с улыбкой до ушей - клипсы, груди торчком. Ром ямайский made in Budapest.

Глотнув, Александр вытягивает из-за пазухи сыромятную черную нитку, нацепляет на гвоздик:

- В придачу!

Железный крест брякает о нарезанные из печатной продукции маленьких, но позволяющих себе немало братских стран социализма губки, грудки и даже попки, которыми сплошь обклеена фанера двери, утепленной хозяином бункера.

* * *

Снег, может, и не самый первый, но первый настоящий. Приземляясь, превращается в грязь, но метёт и заметает поверх...

- Куда с утра пораньше?

- По делам.

- Сердечным, что ли? В парикмахерскую не забудь. И с бородой домой не возвращайся.

Спортивная сумка предусмотрительно спрятана в подвале за детскими лыжами и ржавым велосипедом.

По пути на Комаровский рынок он никак не может решить задачу: с одной стороны, нужно обеспечить четное, с другой - обязательно нечетное. Восемнадцать или девятнадцать? Грузин, не успевающий стряхивать кепку под названием "аэродром", сбывает весь товар:

- Дорогой? Мама-папа у дэвушки есть? Им по одной, что родили красавицу!

- А эту?

- Двадцать одын! В лацкан вставишь на счастье! Будешь гордиться-ходить!

Соскакивает на Круглой, забивает баки "Советским шампанским" и на финишную - за угол дома, где жили Ли с Мариной, и по Коммунистической вверх - всего четыре дома, но как бьются они, длинные, в горле - мимо телецентра о восемь колонн, мимо ступеней Дворца сочетаний, и вот он, Дом со шпилем - углом за метелью открывшись в два розовых цвета, как ягодный торт, клубнично-малиновый...

Приостановившись за марш, обнажает букет. Кальку, скомкав, под горячий уже радиатор, к которому припадали, как к верному другу, за который, находя в этой жизни опору, брались...

Отдышавшись, негромко стучит.

Не сразу, но выходят босые шаги. Она открывает дверь, продолжает завязывать поясок на когда-то зеленом махровом халатике, надетом поверх шелковой бледно-розовой рубашки до щиколоток, не узнать без косметики, очень бледная, только глаза, и глаза поднимаются на классически красные розы...

- С Днем рождения!

Ужас вдруг на любимом лице. Крутопопый разворот к себе в комнату, что налево.

Белая дверь закрывается.

Александр переступает порог. Пространство, где обитает любимая, ею не пахнет. Сквозит по-чужому. Снежный свет падает из-за дальнего угла прихожей, за которым, наверное, кухня, свет просачивается из "замороженных" стекол двустворчатой двери направо, где, должно быть, гостиная. Он поворачивается, чтобы закрыть. Английский замок с предохранителем - чтоб не открыли снаружи. Он защелкивает. Звук негромкий, но белая дверь открывается:

- Не смотри на меня!

Пряча милое лицо, лишенное косметики, проносится мимо, отщелкивает предохранитель:

- Они всё поймут!

- Но врасплох не застанут.

- А чем ты собираешься здесь заниматься?

- Праздновать!

Она всхлипывает. Лицо в руки и удаляется за угол. Он вносит сумку в ее комнату, ставит у постели, шампанское тоже, розы кладет на подушку, растаявшее пальто на стул у письменного стола, под стеклом которого с удивлением видит свой фотоснимок. Бодуля щелкнул "Сменой". Когда занимались с ним штангой. В девятом классе. Штанги, кстати, не видно, только шейный мускул и снисходительный вид. Откуда у нее?

На кухне от снега светло. Спиной у горелки:

- Кофе будешь?

- Я лучше шампанского.

Когда хлопает пробка, она начинает рыдать. Отставив бутылку, он обнимает ее, разворачивает лицом, она утыкается в горло, омывая слезами:

- Почему, почему мир такой ужасный?

Он гладит ее по лопаткам сквозь махровую старую ткань. Усаживает за кухонный стол. Берет чайный стакан.

- Подожди, есть фужеры...

Он их наполняет.

- За тебя!

Она хмыкает с горечью, но выпивает до дна. Берет пачку, закуривает. Передвигает ему коробок.

- В общем, отцу сообщили. Был жуткий скандал. Я тебе говорила... Мать упрашивала, он ни в какую. Уперся. "Только трудом! К станку! На завод!"

- На какой?

Она кивает, стряхивает пепел в нежно-розовую океанскую раковину.

- Не на станкостроительный, к счастью.

- На радио-?

- На "Горизонт". Не знаешь? Завод телевизоров. Предприятие будущего, так просто туда не устроиться. Но он позвонил. Попросил, чтобы взяли на перевоспитание. Послал в отдел кадров. Взяли. Перед этим нужно было пройти медосмотр...

- Ну?

- У гинеколога тоже.

- Ты беременна?

- Нет... Милый! Это было так ужасно, так унизительно!

Он берется за горлышко, наливает по полной.

- Нашу любовь распяли на голгофе гинекологического кресла.

Фраза эта, звучащая а ля Вересаев, произносится так, что ему за нее стилистически стыдно. Он слышит, как сверху нисходит: жизни не будет у вас. Несудьба. Но она закрывает лицо. Слезы бегут между пальцами.

- Врач был мужчина?

- Я выбрала женщину, дура. Дали заполнить анкету. С каких лет, мол, живете. Написала, что еще не жила.

- Почему?

- Стыдно стало. Живу, а не замужем. На осмотре врачиха как стала орать. Медсестру позвала. "Полюбуйся на это... Строит невинную деву, а дерут, как козу!" Оказалась вся в ссадинах.

- В ссадинах?

- Там...

Спички ломаются. Он закуривает. Она тоже. Деревья во дворе пышно белые. Снег продолжает валить.

- Между прочим...

Он вскакивает и уходит. Вносит за белую ручку и ставит на стол новенький рижский транзистор.

- Мне?!

Садится к нему на колени, восторженно глядя на пластмассу цвета слоновой кости, отделку под золото и нерусскую надпись "Spidola". Он выдвигает антенну, включает, бурлит напролом по волнам и находит созвучное:

Tombe la neige

Tu ne viendras pas ce soir

Tombe la neige

Tout est blanc de desespoir

- Понимаешь?

- "Падает снег..."

- Песня правильная?

Она начинает его целовать. Уклоняясь, он прикуривает от окурка.

- Прости, - говорит. - Кроме песни, все было неправильно.

- У нас?

- Вообще. И у нас, в том числе.

Она входит, когда в ее комнате, у стола, он раскручивает проволочную оплетку на бутылке номер два.

- Нравится фотка? Ты здесь, как ангел...

Наклоняется и целует над фоткой стекло.

- Откуда она у тебя?

- Мессер дал, когда ты в Москву уехал. Чтобы не скучала.

- Заботливый. А откуда у него?

- Не знаю. Вы же друзья?

- Таких друзей...

Внезапно повернувшись, он проводит прием, оба влетают в постель, рассыпая букет, он на ней, ее руки распяты, упруги округлости, на которых он частично приподнят, она говорит в одеяло: "Вдруг сестренка из школы придет?" Потом, глядя глазом, смущенным, но горячечным шепотом:

- А ты мог бы меня изнасиловать?

- Запросто. Пойдем!

Поднимает за руку, ведет в гостиную. Занавешенное окно и дверь балкона (под которой незабвенная будка) выходят прямо на здание штаба Западного военокруга. Чем занимаются штабисты, неизвестно, тогда как он - через пространство улицы Коммунистической - усаживает на бордовый диван свою девочку, успевшую прихватить со стола пепельницу зеленого стекла и сигареты.

В сине-зеленых глазах недоумение, когда, подтянув школьные брюки из защитного сукна, он, отражаясь в огромном телевизоре "Горизонт", встает перед ней на колени. Заворачивает ей на бедра подол. Лицом, головой раздвигает, прижимается бородатой щекой, его волосы мягче, жмурясь, обминает лицо, ловя этот запах апреля в лесу, а потом, помогая носом, зарывается, разнимает и придавливает, чтоб не сходилась обратно. Язык онемел. Но при этом орудует что есть сил, как бы пытаясь скрыть бесчувственность яростным шквалом этих ласк - по которым решение принято. Принципиальное. Чтобы по совести. Делай то, что ты хочешь себе. Только страх - изначальный - достает изнутри, не подключает он эти присоски, как их, в школе еще проходили - рецепторы вкуса. Если совсем объективно обалденного вкуса ранней весны. Там, где затылок, в калейдоскопе мозгов мелькает что-то из детства, искажённое гневом родное лицо Медузы-Горгоны, свежемытая хною корона волос, извивающихся, как медянки.... доносятся грязная брань... свинцом наливают затылок мама, семья, школа, двор, друзья... всё, что было с ним до, все, что превратило его в разновидность отбойного молотка.

Язык своевольничает, устремляется, но на пределе новой, еще не изведанной боли, дальше его не пускает уздечка, возвращая восвояси, поскольку короток и без костей, этот орган насилия.

Ошалело она смотрит.

Потом убирает ладони, которыми зажимала свой рот:

- Неужели мы в СССР?

* * *

- Нос красный, - говорит он. - Может, сбрить?

Наполняется ванна. Вставляется новое лезвие в папин тяжелый станок.

Заодно сбривает ему бороду.

Розы положены в раковину, срезами в воду, с плиточного пола поет "Спидола", среди прочего, и про то, что "в жизни раз бывает восемнадцать лет", заводя руку за борт, он ставит туда же шампанское, донышком, осторожно. Принимает сигаретку. Прикасаясь пальцами к своему подбородку, к губам, чувствует он себя постыдно оголенным. Сделав затяжку, он возвращает сигарету, и встает из воды, где плавают волосы и алые лепестки, чтобы достать из раковину очередную розу.