Соль неба - Андрей Маркович Максимов Страница 46

А он ждал ее появления. И ругал себя за это ожидание. И снова ждал.

Отец Тимофей ни о чем не спрашивал, но все замечал.

Однажды за чаем вдруг сказал:

– Один бес одержал победу над человеком. А человек пошел к священнику и исповедал ему те грехи, о которых особенно сокрушался. Вернувшись же назад, человек спросил беса: «Скажи-ка мне, несчастный, что я сделал такого, за что должен быть твоим?» Отвечал ему бес: «Немного раньше я знал это, а теперь ничего не помню».

И замолчал настоятель.

– К чему вы мне это рассказали? – спросил отец Константин, прекрасно понимая, к чему.

Отец Тимофей только улыбался. А потом спросил сам себя:

– Если Бог всемогущ, то может ли он сделать бывшее небывшим? – И сам себе ответил: – Если прошлое будет раскаяно, тогда – да, может.

Сказал так и ушел к себе, как водится, не попрощавшись.

И снова молился Константин, вытирая слезы. И, зная прекрасно, что главное в молитве: рассеянность свою победить, отвлекался все равно, нет-нет да и поглядывал на дверь, где не появлялась Ариадна…

Не мог себя побороть человек. Вот ведь и понимал, что одержим бесом, что ставит свои желания выше всего самого святого, а поделать не мог ничего. Эгоистичное это, горделивое желание не погибало и не растворялось.

Уже начал отец Константин ходить на службу, и, казалось, что вошла жизнь в свою нормальную, естественную колею. Только почему-то чудилось ему, что та самая болезненная льдина внутри окончательно не растаяла и придет срок, наступят жизненные холода и снова начнет она расти и придет болезнь.

А может, присутствие Ариадны так на него действовало – кто ж разберет?

Костя Никонов в свое время решил отдать себя служению Богу потому, что только тут, в Храме, нашел он ясность и очевидность жизни. Неясности жизни и непонятности себя самого Константин боялся больше всего на свете. Сатана не дремлет.

И, когда человек неясный, сам для себя непонятный, лукавый рад его схватить, колеблющегося, да и привязать к себе…

Однажды ночью отец Константин внезапно проснулся: открыл глаза, будто кто-то невидимый дернул за ниточки, и они открылись.

Посреди комнаты стоял бес и улыбался.

– Изыди, сатана! – прошептал отец Константин.

Бес продолжал улыбаться. Смотрел внимательно, и, что самое страшное, по-доброму, отзывчиво глядел, ласково.

– Зачем ты лишаешь себя земных радостей и наслаждений? – спросил бес. Голос у него был красивый, приятный, располагающий к вниманию. – Никто ж не знает, как оно все дальше будет, правда? За жизнью земной? А вот оно – твое наслаждение – ходит прям тут, только и жаждет, чтобы его взяли…

– Изыди! – уже громче сказал отец Константин и схватил крест.

Бес улыбался дружески:

– Чего дуришь-то? Нелепость какая: мимо своего счастья идти. Нелепость полная! Ты и заболел-то зачем? Чтобы понять, как она необходима тебе, эта женщина. Ну, и бери, как говорится, раз дают.

Бес рассмеялся никаким не зловещим, а вполне себе компанейским, дружеским смехом.

Отец Константин, еще слабый после болезни, все же нашел в себе силы подняться и с крестом наперерез пошел на беса, повторяя:

– Изыди! Изыди!

– Ну и дурак, – вздохнул бес и, усмехнувшись, растворился в темноте, как не было.

Только собаки залаяли за окном тревожно, и снова наступила тишина.

Отец Константин, обессилев, рухнул на кровать.

«Что это было? Сон? Явь? Что?»

Посмотрел на дверь: не проснулась ли растревоженная Ариадна.

Дверь была закрыта. За ней угадывалась пустая, обесцвеченная темнота.

И отец Константин расстроился, что не проснулась Ариадна, что не возникла, горячая, на пороге комнаты. И еще пуще огорчился из-за своего расстройства, зарылся в одеяло и не заснул – провалился в темную бездну, не зная, какие еще испытания предложит она.

Страстно молился отец Константин, вымаливая себе истинный путь и прощение и умоляя, чтобы исчезла Ариадна из его жизни, пропала, растворилась, растаяла…

И вот однажды, обычным забавинским вечером, ему показалось, что Господь услышал его молитвы.

Отец Тимофей сидел за столом и в который уже раз перечитывал стихи Зинаиды Миркиной. Эти стихи принес ему прихожанин – просто сунул пачку напечатанных строк.

Священник не знал, кто такая Зинаида Миркина – да и зачем это знать? Строки вливались в душу, наполняя ее тихим спокойствием. Чтение таких стихотворений походило на прогулку в лесу – много воздуха, тишины и покоя.

Любое слово стало лишним —

Шуршащий дождь. Бессменный вид,

Все громкое сейчас неслышно,

А все неслышное – звучит.

Так далеко остались крики,

Как будто ты давным-давно

Постиг, что тихий и великий

И в самом деле суть одно.

И этот шелест неустанный,

И этот плеск лесных ветвей

Тебя выводят к океану

Души затихнувшей твоей.

– Прекрасно! – сам себе вслух сказал отец Тимофей.

И начал читать стихи еще раз.

Во входную дверь позвонили.

Он не обратил внимания: знал, что Ариадна откроет.

Достал другую страничку.

А правота находится в конце

Пути, где больше места нет обиде,

В том, тайне проступающем лице,

В том Лике, что пока не виден…

Из коридора раздались грубые мужские голоса и испуганный – Ариадны.

Отец Тимофей не вслушивался в чужой разговор. Но от него веяло ощущением грубости и грубой силы.

Или не узнан.

Так, как по весне

Всю жизнь под снегом тающем найдете,

Так проступает Он на полотне

Земной, промытой небесами плоти.

– Ах, до чего же хорошо! – повторял настоятель.

Ему казалось, что строки эти можно пробовать на вкус, что словно они – не воздух, а плоть, что у них есть объем, масса, что их можно потрогать и испытать восторг от прикосновения.

– «А правота находится в конце пути, где больше места нет обиды», – повторил он, чтобы лучше запомнить.

Голоса между тем переместились в комнату Ариадны.

Они становились все более грубыми и агрессивными.

Терпеть такое становилось более невозможно, и Тимофей вышел в коридор.

От двери комнаты Ариадны отпрянул Константин. И, будто пойманный за преступным занятием, залепетал:

– Это она все… Я так и знал: она – недостойная, недостойная… – А потом сказал твердо: – Я вызываю полицию. Все. Вызываю полицию.

И исчез в своей комнате.

Голоса за дверью звучали все более грозно и агрессивно. Это была лавина мужских голосов, сметающая любые попытки Ариадны произнести какие-то возражения.

Ощущение… Необъяснимое, но