Александр Башкуев - Призванье варяга (von Benckendorff) (части 1 и 2) Страница 47

И все же - признаюсь. В тот день, читая стихотворение Тютчева, я плакал. Я рыдал, как ребенок, ибо век поэтический короток, а я не дал ему писать в самые романтические, в самые плодотворные годы...

Да, я фактически приказал "убрать" Пушкина. Я дозволил уничтожение моего племяша -- Миши Лермонтова. Но если -- ТАМ меня спросят, каюсь ли я, я отвечу:

"Я грешен пред русской словесностью только в том, что не дал писать Федору Тютчеву. Сей Грех на мне и за сие -- нет мне прощения. Но в том году у меня не было иных резидентов, а Федя спас Империю от войны на три фронта..."

Я объяснил главную проблему нашей методики. Мы выпускаем лучших разведчиков, но с самого первого дня принуждены отсеивать много лишних. Иезуитская же метода тем и удобна, что позволяет работать на "любом матерьяле". С тою поправкой, что если мы пытаемся говорить с ребятами на языке "высших материй", иезуиты используют для себя самые простые и часто -низменные стороны нашего естества.

В итоге, - мои ученики всегда выходят победителями в споре с иезуитскими выкормышами, но... Пока я готовлю одного Федора Тютчева, мои противники выпускают полтысячи негодяев, с коими... сложно бороться. Но можно и ДОЛЖНО.

Чтобы не быть голословным, опишу -- как нас воспитывали иезуитскими методами.

Как я уже говорил, прибывшие ребята не отличались сообразительностью, а за неисполнение простейших заданий нас пороли Наставники. Вернее не нас, их.

Меня нельзя было трогать, - я мог нажаловаться и за меня спрашивала сама Государыня. Но наши мучители никогда не делали тайны, что порют моих друзей не за их проступки и глупость, но -- мое своеволие и то, что я -зарезал католика.

Сперва это просто. Когда весь класс выводят на порку за какой-то проступок, а тебя на глазах всех оставляют, это -- такое счастье... В первый раз. Потом ты лучше других чувствуешь каждый удар розог и сдавленное мычанье товарищей по ночам, когда они не могут лежать на спине.

Пару раз я вставал и пытался пройти порку со всеми, но меня выводили из строя и говорили:

- "Вас, милорд, - не положено!" -- это было хуже самого наказания.

Первое время я не знал, что мне делать... Потом же мы обнаружили, что у Наставников все меньше поводов пороть нас. (Разве что за драки с католиками, но тут уж - вопрос принципа и мы били славян -- всласть. Авансом за те мучения, что придется нам выдержать в экзекуции за сию драку.)

Единственное, за что они могли нас пороть были -- уроки. И тогда мне порой приходилось не спать, решая три-четыре варианта контрольных на всю "немецкую" братию.

Вскоре, как нам показалось, Наставники стали что-то подозревать и однажды ребят поймали с моими решениями. Была грандиозная порка, но "крепкие на голову" латыши, да бароны оказались настолько же "крепки на задницу" и "решальщик" остался не названным. (Меня бы не выпороли, но возник бы ущерб для моей Чести, а стало быть и -- для Чести любого лифляндца.)

В ночь после сей экзекуции мы обсудили дела и уговорились о тайных знаках и потаенных местах, где будут мои варианты.

Пару недель все шло хорошо, а потом нас опять сцапали. Опять были розги, опять все молчали и нам пришлось менять код, приметы и места "сбросок". Ровно через неделю мы снова попались -- словно на пустяке. А дальше и мы, и Наставники шли на принцип...

Ровно в день раскола Колледжа на столичную часть и "Эзельс абвершуле" мучители показали нам свои тайные кондуиты. И выяснилось, что те давно плюнули на наши познания в истории с географией, зато мы, не зная того, штудировали полный курс "тайных сношений, переписки и обмена сигналами на вражеской территории"!

Я, кроме того, проходил курс "повышения работоспособности в экстремальных условиях", а тупоголовые братья мои -- "поведению при допросах с пристрастием".

В этом и есть вся суть иезуитства -- мы верили, что создаем что-то новое, боремся против Системы, а Она в это время, строго придерживаясь учебного плана, учила нас грязному ремеслу: умного заставляла еще сильней напрягать извилины, а явным "бойцам" показывала на страшном примере -- где человеку больно. Как делать -- больно. Как самому терпеть нестерпимую боль. Как развязывать языки при помощи боли. Без помощи боли. Как пытать. Как терпеть пытку. Как ненавидеть мучителей и весь мир, а особенно -- ближнего своего.

Сплошь и рядом, когда мы ловим вражьих агентов, выясняется -- насколько они ненавидят друг друга и работают зачастую лишь за страх, иль - в надеждах занять высший пост в иерархии и самому "пороть низших", иль "избавить себя от всяких порок". Успехи моего Управления, Абвера и "Интеллидженс Сервис" лежат именно в том, что мы боремся за Идею (каждый -- свою), а наши враги в страхе "порки". Мы, конечно же, - лучше. Но их -- в сотни раз больше.

Когда мы плыли в то Рождество (в декабре 1795 года) из Санкт-Петербурга на Эзель, настроение у ребят было жуткое. Нас унизили, оплевали, заставили сомневаться в товарищах...

Ребята боялись и не хотели между собой разговаривать -- все думали, кого из друзей пороли чуть меньше и -- что за этим скрывается. Если бы мы оставили это, как -- есть, эти мысли разъели бы нас изнутри, как ржа разъедает самый лучший клинок.

Но все эти порки научили меня чуять боль, настроения и сомнения моих родных и товарищей. Поэтому я собрал их в трюме нашего корабля и сказал так:

- "Нас обидели потому, что мы -- лютеране не дали спуску юным католикам. За это нас обижали и мучили. Но если бы мы не были вместе и гнулись перед католиками, нас бы не только мучили, но и обратили бы в "ночные горшки", иль посмешища -- даже для русских. Ибо сии негодяи ненавидят всех нас за то, как родители наши режутся с мировым католичеством!

То, что нам стало известно, случилось намеренно и для того, чтобы разъединить нас. Господа, я верю в невиновность всех нас и любого в отдельности, ибо в ином случае -- это стало б огромным пятном на Чести всех нас. И об этом бы -- нам доложили. Враги не упустили бы случая обидеть нас побольней!

Раз этого не случилось, все мы -- чисты и сегодня нас волнует иная проблема. Два года сии нелюди пороли и мучили нас. Они многократно пролили нашу Кровь. Если мы не ответим -- пятно на нашей Чести.

Я предлагаю -- убить их. Всех до единого. Без изъятья. Всех, кто хоть раз -- когда-то коснулся нас розгами".

Парни мои зашумели и сразу обрадовались, но мудрый Андрис, который был смышленей всех прочих, засомневался:

- "Самому старшему среди нас нет девятнадцати. Как же мы убьем сих взрослых людей, - опытных разведчиков и жандармов?"

Я сразу призвал всех ко вниманию и пояснил:

- "Конечно, мне только -- двенадцать. Я пока не имею ни сил, ни умений на такой шаг. И враг наш ждет сегодня чего-то подобного. Поэтому я прошу от вас Клятвы -- в принципе.

Пока же мы должны сделать все, чтобы наши Наставники ничего не пронюхали. Каждый из нас должен выучиться от них всему лучшему, принять все хорошее, что бывает в сем ремесле. Никаких кислых рож, иль чего-то подобного. Орден должен считать, что недовольство всех нас было вызвано тем, что мы учились в России.

Пусть Орден думает, что мы -- его скрытый резерв в лютеранской части Империи. Пусть он доверится нам. Пусть он выдаст нам списки своих тайных агентов в Прибалтике и России (а они -- существуют, - вне всяких сомнений!). Пусть Орден доверится нам настолько, что поможет нам оружием и деньгами на Восстание против России. И тогда...

Нас слишком мало, чтоб перебить католиков один на один. Но когда русские осознают, что сии медоточивые люди толкают нас на мятеж, у нас будут силы и средства совершить наше мщение!"

Ребята затихли, а потом хором крикнули: "Хох!" Так началась наша тайная борьба против Ордена.

Многие русские не могут поверить, что такую "людоедскую" Клятву -"вырезать всех своих Учителей и Наставников" мог потребовать двенадцатилетний мальчик. Но сие подтверждается рассказами всех основателей Третьего Управления и Корпуса Жандармерии, а также - личными письменными воспоминаниями графа Дубельта. А еще -- сие подтверждается кровавыми событьями "католической Пасхи" 1812 года. (Шестнадцать лет мы ждали удобного случая и, наконец, добились того, чтоб русские убедились в Измене католиков, а видные Иезуиты собрались на свой ежегодный шабаш...)

Но о сем позже, когда до того дойдет речь.

Много позже -- после Войны, ко мне возникли вопросы, - как мои тогдашние действия сообразуются с Честью и Совестью.

Я не привык прятаться от сих обвинений и на очередном заседаньи Сената просил слова по этому поводу. Я сказал так:

- "Я наполовину немецкий латыш, а на другую -- немецкий еврей. Род отца моего -- яростно лютеранский. Род моей матери -- ревностно иудейский. Посему, - где нужно я -- лютеранин, а где возможно я -- иудей. Я никогда не делал секрета из этого и род моего отца и моей матери верит мне и уважает верованья рода супруга своего. В этом я чист пред моими Отцом и Матушкой, а также моими Честью и Совестью. Немецкий латыш обязан быть лютеранином, а немецкий еврей -- иудеем.