Сергей Залыгин - Комиссия Страница 48

И это еще не всё — следом за коровами к той же самой избе потянется чуть ли не со всей улицы разная другая живность — приходят рыть твою завалинку свиньи, за свиньями учиняют здесь же свои базары курицы, за курицами устраиваются на ночевку гуси и орут-гогочут под окнами всю ночь, а собираясь на рассвете обратно к озеру, сначала раз десять рассчитаются на первый и второй, а потом все разно выстраиваются «по порядку номеров» в одну шеренгу и во главе с матерым гусаком пошествуют к воде, покуда она еще холодная, парится легким дымком.

И вот уже изба твоя как вроде Ноев ковчег или маленький островок людской жизни среди самого разного скотского и птичьего мира.

Хочешь — живи на этом островке, а этом гомоне, гвалте и скрежете, шагай через навоз самого разного сорта и запаха, не хочешь — как хочешь!

Так вот, надо же было случиться — именно устиновскую избу когда-то облюбовали те коровенки и начали грызть ее сразу с двух углов, а потом и вся другая скотина хозяев от тридцати примкнула к ним со всеми своими надобностями, ссорами, спорами, криками, руганью и дружбой.

На что уж Устинов ко всякой живой твари, а к домашней особенно, был приветлив и дружелюбен, однако тоже потерял всё свое терпение. Чего только он не делал, чтобы избавиться от непрошеных гостей, от заводил всего этого сборища — зубастых, бело-черных коровенок! Смазывал дегтем торцы бревен по двум углам избы — не помогло, обносил избу крепким палисадником, но и палисадник этот разная скотина рушила за день-два, наконец забил в бревна добрую сотню подковных гвоздей, даже сердце у него заболело — нехорошо как-то калечить соседскую скотину, рушить у нее зубы, но не тут-то было; всю избу гвоздями не утыкаешь, а где утыкано, там коровенки бревна не трогали, грызли только в чистых местах.

Вот тогда-то, во время этой напасти, и решил Устинов завести культурную, породистую корову, сибирок же своих порешить на мясо — чтобы они сами не грызли хозяйскую избу и тем более не приводили к его дому всех своих товарок, всю живность с окружающей местности.

Тогда-то и почувствовал он, что значит истинная корова — важная, степенная, рассудительная, телом гладкая, выменем мягкая, у которой на уме нет и не может быть каких-то не коровьих повадок, козьих и даже собачьих ухваток.

Он, когда такую корову видел, делался как бы блаженненьким, глаз не мог с нее спустить.

И не было ничего удивительного, когда однажды запряг Устинов Моркошку да и поехал к немцам-колонистам, которые водили коров истинных, а вовсе не выродков каких-нибудь. Поехал, сделал круг верст на сто двадцать и привез с того круга шоколадную телочку: ножки — точеные, голова — рисованная.

Икона была такая в устиновской избе. Иисус Христос, только-только непорочно народившись, голенький лежит в корытце, и все на него глядят — и мать-богородица, и святые в сиянии вокруг головы, и обыкновенные, уже без сияния, люди, и даже разная скотина, коровушка одна в том числе. И очень жалел Устинов, что иконописец не видел его телочку: вот бы с кого перенести портрет на ту икону! Такая бы получилась живописная удача: у телочки глаза уже и в том возрасте были огромные, добрые и как бы даже немного святые, а личико всё — удивленное от какого-то чуда. Глянешь на нее и тут же глядишь вокруг себя — где же оно, это чудо? Где-то рядом с тобою? Но тебе его не видно, а видно только ей. Ей и присвоено было Устиновым хорошее, подходящее имя: Святка. Она, кроме всего прочего, как раз на святках родилась, а он взял ее у немца-колониста уже в полугодовалом возрасте.

Святочная ночь тот год, Устинов помнил, была по всей местности темная-темная, но он и у немцев тоже спрашивал — у них-то, над их селением, — не светло ли было в ночь рождества Христова? Нет, говорили немцы, и у них в рождество стояла «тимнота», и Устинов радовался: в Лебяжке издавна водилось поверье, что когда святки безлунные и даже беззвездные, это значит — плодовитый предстоит для скотины год, а птица будет нестись изобильно.

Ну а Устинов эту примету быстренько переделал тогда под свою необходимость: решил, что телочка, родившаяся в святочную, да еще и в темную ночь, должна обязательно и сама хорошо расти, и в будущем быть плодовитой…

Между прочим, он в иконе с рождением Христа подтверждение этому тоже находил: там изображена была изба с широкими дверьми настежь, а за дверьми — ночь, и очень темная, две звездочки только и мерцают в небе, а из темной ночи через широкие двери и глядит на новорожденного Христа та корова, портрет которой лучшим образом мог быть написан со Святки.

И вот с летнего дня одна тысяча девятьсот девятого года, с восьмого июня, когда на устиновской ограде появилась Святка, резко переменилась жизнь в его доме. Женская его половина — и Домна, и дочери, и мать еще была жива в то время у Николая Устинова — все застрашились на свете жить: а вдруг не выкормят, не выходят эту святую телочку, не сумеют? Лошадь куплена или своя выращена в хозяйстве — это забота мужиковская, его страх, а корова — забота женская.

Телочка — пряничная, на тонких ножках и ласковая, но и за ножки, и за рожки, и за ласку свою ухода требовала больше, чем свои собственные, человеческие детишки.

Однако и то сказать, что, как только в устиновском дворе появилась Святка, и особенно с тех пор, как сама она принесла первого телка, устиновский двор и стал настоящим хозяйством.

До этого он им, оказывается, еще не был. Не был, да и только. И теперь это легко было понять.

Потому что откуда настоящему двору взяться, ежели он для всей скотины проходной — вошел в него когда хочешь и, тоже когда и куда хочешь, вышел?

Кони стоят в подворье, так они и рядом с юртой кочевника тоже стоят, когда вздумается, днем ли, ночью ли, хозяин седлает и едет куда-нибудь.

От коров-сибирок порядка ждать, что ли? Покуда они дотла сгрызут твою избу?

Об остальной скотине и говорить не приходится, та блудила-ходила и ночевала где ей вздумается, у нее хозяйственных соображений ни на грош.

Другое дело — Святка. Ее вовремя надо и накормить, и напоить, и подоить, и обиходить. Погнала ее хозяйка в стадо — она пошла, не погнала она со двора никуда и ни шагу.

Это верно, что крестьянин — всему свету кормилец, но корова — первая кормилица еще и самому крестьянину, детишкам его, внукам его, всему продолжению крестьянского рода-племени.

И Святка, когда еще телочкой была, еще молока не давала, а уже знала это о себе и так, с таким вот видом и вела себя на ограде, среди всей другой скотины особая. «Ну и походите за мной, поухаживайте, а я, дайте срок, отблагодарю вас всех!» — говорил весь ее вид, всё ее поведение.

И без разговоров, а сразу же пришлось теплый дом Святке ставить на ограде — особую хлевушку с печуркой, а это по тем временам была такая новость для Лебяжки, что поначалу и сам-то Устинов ее стеснялся. Потом привык, а с привычкой этой понял, откуда и когда начинается настоящее хозяйство.

И даже заметил, конечно, про себя, а не вслух, что и во всей-то Лебяжке хозяев еще нет, что лебяжинские мужики только собираются ими быть, но никак не соберутся, и сама-то Лебяжка смахивает на татарский аул: в тех аулах оград не бывало, понятия не имели, а стоит избенка, вокруг бродит разная скотина, землю денно и нощно унавоживает, и весь тут двор. Когда изба врастет в назём по самые окна — ее переносят на другое место, так что подъезжаешь к аулу, а он весь в зарослях лебеды, полыни, конопли дикой, а среди растительности, буйствующей по заброшенным назьмищам, там и здесь домишки без оград, хлевушек и банек, сами по себе.

И агроном ли заезжал в Лебяжку, ветеринарный доктор или крестьянский начальник из уезда, а то из самой губернии, Саморуков Иван Иванович первым делом докладывал: «У нас мужик один взял у немцев телочку, а вырастил корову, что и у тех-то нынче не водится!»

Ну а Святке всё равно, кто на нее любуется — хоть агроном, хоть сам царь-император, она мимолетно глянет на посетителя и дальше делает свое дело: жует корм и гонит и гонит в свое вымя молоко. За пятерых сибирок. И полнит всю твою ограду молочным духом, хозяйским настроением.

Когда нынче Устинов подошел к Святке, она своим делом очень серьезно была занята — лежала на соломе, прислонив один шоколадный бок к хлевушке, а другой, тоже шоколадный, подставляла под солнышко.

Не очень-то было тепло, но Святка, наверное, соображала, что какое-никакое, а все-таки имеется нынче солнышко и надо им пользоваться, завтра, может быть, уже придет настоящая зима.

Устинов внимательно поглядел на Святку, она — на него. «И не вздумай… И не вздумай меня тревожить!» — вот она как подумала, Святка.

Он таки ее потревожил: легонько-легонько, но упрямо постукал ее ногою по ляжке, и Святка, отвернув голову и не желая на него смотреть, встала.

Устинов, похлопывая Святку по спине, заставил ее пойти по двору и, отступив чуть в сторону, стал на нее смотреть.