Пантелеймон Романов - Рассказы Страница 48

А спросить у мужа сейчас нельзя было, потому что она уже два раза брала у него «на жалованье Арише».

Успокаивало только соображение о том, что Ирине все равно ни на что не нужны деньги: шляпок ей не покупать, она в платочке ходит, платьев у портнихи тоже не заказывать. И раз она не просит, значит, ей не нужно.

А Ирина, действительно, мучилась без денег. Ей не на что было Аннушке купить баранок к чаю или каких-нибудь пряников ее мальчику, когда она приходила к Аннушке. И когда мальчик подходил к ней и ласкался, она краснела до корней волос от того, что пришла с пустыми руками.

А один раз Аннушка принесла ей целую коробку конфет, сказавши:

— Небось смальства-то привыкла сладенького покушать, кушай, кушай, матушка, на здоровье. Я вижу — тебе тут не очень сладко живется.

Ирина почему-то заплакала. А Аннушка гладила ее по худенькой спине и приговаривала:

— Ничего, бог даст, переживешь. Свет не без добрых людей. Если сейчас к таким злыдням попала, потом, бог даст, устроишься. Я уж присматриваю для тебя местечко. Ты не в союзе?

— Нет, — сказала Ирина.

— А, вот оттого она тебя и жмет. В союз надо. Кто в союзе, тем и жалованье аккуратно платят все.

И Ирина ужаснулась от мысли, когда поймала себя на том, что вдруг прислушалась внимательно к словам Аннушки о союзе.

— Документ-то у тебя есть?

— Есть, есть! — сказала радостно Ирина и показала добытый ей Софьей документ с ее девичьей фамилией, где было сказано, что она — прислуга.

Ведь в самом деле, насколько же положение Аннушки, прислуги действительной, а не фиктивной, лучше положения ее, Ирины! Она имеет юридические права. Ее защищает союз.

По уходе Аннушки пришла Софья, и опять Ирина увидела, что ее глаза, как бы против воли, задержались на принесенной Аннушкой коробке конфет.

Ирина опять почему-то мучительно покраснела. Ей стыдно показалось сказать Софье о том, что ей соседняя прислуга подарок принесла.

А Софья Николаевна, вернувшись в комнаты, никак не могла отогнать от себя мысль, откуда у Ирины конфеты? «Ну, что за глупость, что за мелочь!» — сказала она себе с возмущением, как будто в ней сидел какой-то отвратительный сыщик, который замечал все, чего не нужно было замечать. Но, с другой стороны, почему же не нужно замечать? Ведь в самом деле, странно: у человека нет ни копейки денег, а на столе стоит коробка конфет…

А потом хватилась — брошки нет!.. Софья Николаевна стала почему-то лихорадочно искать. Почему она испытывала такое беспокойство, она сама не знала. Она перерыла все у себя в комнате. Несколько раз останавливалась, обводила всю комнату глазами, пожимала плечами и опять принималась искать.

Когда ей, очевидно, приходили какие-то мысли, которые были очень позорны, она сжимала голову руками и говорила вслух:

— Глупо, невозможно! Гадко так думать!

А потом брошка нашлась. Она сама забыла ее на умывальнике. Софья ужаснулась на самое себя.

Она почувствовала прилив такого раскаяния, такой любви к Ирине и отвращения к себе, что нужно было сейчас же пойти в кухню, припасть к плечу своего друга и кровавыми слезами выплакать все нечистое из своей души.

Она, вскочив, бросилась в кухню, чтобы стать перед Ириной на колени и сказать:

«Спаси меня, очисти меня от скверны! Вот что, вот что я про тебя думала. Откуда это и почему, я сама не знаю! Я, может быть, вздорная, вспыльчивая, но… но все-таки не дурной, не низкий человек!»

Софья вбежала с выступившими на глаза слезами в кухню и остановилась. Кухня была пуста. На столе лежала какая-то записка. Она подошла и прочла:

«Я ушла совсем. Прошу меня не искать…»

Ирина лежала на кровати Аннушки, укрытая ее одеялом из разноцветных треугольников, дрожала мелкой дрожью, как от лихорадки, и говорила:

— Аннушка, милая, спаси меня, я больше не могу у них жить…

А Аннушка сидела у нее в головах, гладила ее по плечу и успокоительно-ласково, точно няня, говорила:

— Ничего, бог даст, устроимся. Вот велика беда, подумаешь. Я уж присмотрела местечко. Настоящие люди, с душой. А чтобы вернее было, в союз запишемся. Хорошая прислуга всегда себе место найдет.

Грибок

Около обвалившегося деревянного дома, выстроенного два года назад, стояла толпа тесным кружком, головами внутрь, и что-то рассматривала.

— Что такое там? — спрашивали вновь подбегавшие.

— Грибок нашли.

— Какой грибок?

— А вот дом отчего обвалился. Сейчас инженер говорил.

В середине толпы стоял рабочий с техническим значком на фуражке, очевидно, железнодоро-жник, и рассматривал что-то невидимое, держа двумя пальцами, как рассматривают блоху.

— Вот он, сволочь, — сказал рабочий, — поработал два года, — дом и загудел.

К нему наклонились головами.

— Что ж не видно-то ничего? — спросил малый в больших сапогах.

— А ты увидеть захотел? Наставь трубу хорошую, вот и увидишь.

— Самоварную — на что лучше, — сказал кто-то.

— А какой он из себя-то?

— «Какой»… да никакой, просто на вид — плесень и больше ничего.

— И целые дома валит?!

— А как же ты думал… Он как заведется, так и начинает точить, — вишь, вон, целую слободу для рабочих выстроили, а спроси, надолго это?

Из дома напротив вышла женщина с подоткнутым подолом и с помойным ведром и крикнула:

— Ну, чего тут выстроились, чего не видали? Настроили тут. Двух лет не прошло, как он завалился…

— Ты бормочешь, а сама не знаешь что, — сказал железнодорожник, — вот на другой год у нее завалится, а виноваты мы будем. Поди, объясняй вот таким-то отчего дом у нее завалился.

— …а дома на стену повесить ничего нельзя, — все зеленое делается.

Железнодорожник посмотрел грустно на женщину и сказал:

— Чертушка! Ведь у тебя грибок и есть, самый настоящий.

— Чего?

— Грибок, говорю, у тебя.

— Поди ты кобыле под хвост! — сказала женщина, плюнув. — Борода в аршин выросла, а он все зубы чешет. Она еще раз со злобой плюнула и ушла.

— Не понимает!.. У нее грибок растет, а она только плюется.

— Вот от этого-то невежества все и горе. Тут не то что отдельные дома, скоро целыми улицами начнет валиться, — сказал человек в двубортном пиджаке.

— Да, ядовитый, сволочь, — сказал малый в больших сапогах, растирая что-то на пальцах. — Вот у нас, на нашей улице, четырехэтажный дом рухнул, до крыши еще не довели, а он, сволочь, его уж обработал.

На него покосились.

— Что ж, он и камень, что ли, грызет?

— А нешто дом-то каменный был?

— А какой же тебе еще?..

— А что ж, он и каменный своротит, — сказал кто-то.

— А как же его узнавать, что он есть? — спросил малый.

— Как узнавать? Воткни топор в стену: если вода выступит, значит, он тут и есть.

— Слюни, сволочь, пускает?

— Я уж не знаю, что он там пускает, а только если жижа выступит, значит, он тут.

— Ну, пропало дело, — сказал человек в двубортном пиджаке. — У нас целую слободу выстроили, у всех слюни пускает.

— Теперь на постройку без трубы и не показывайся, — сказал малый в больших сапогах.

— А ежели его сушить начать? — спросил кто-то.

— Кого сушить? — спросил, недоброжелательно покосившись, железнодорожник.

— Да вот его-то…

— Сверху высушишь, а он в середку уйдет.

— Ежели эта гадость завелась, так ее не высушишь, — сказал кто-то. — Ежели только сжечь, ну, тогда еще, может быть.

— Вот бы этой бабе, что ведро выливала, услужить… вон она опять вылезла. Эй, тетка, хочешь у тебя грибок выведем?

— Жене своей выведи, косолапый черт!..

— Обиделась…

— Темнота… Живет человек и не знает, что небось какой-нибудь год и осталось ей, а потом не хуже этого вот. Тоже вот так-то соберется народ, а она, ежели ее не придушить, будет вопить на всю улицу, на строителей все валить. Ты ей про грибок, а она на стену лезет.

— Вон, материал везут.

Все оглянулись: в стороне по мостовой ехали мужики с подводами.

— Тоже небось захватили его. А сидят себе, зевают по сторонам, как будто так и надо.

— Эй, вы, чертушки! Небось заразу везете? — крикнул им малый.

Передний мужик натянул вожжи.

— Чего?

— То-то вот — «чего»… Пойдем-ка, поглядим.

Все толпой подошли к возчикам.

— Дай-ка топор-то, — сказал малый в больших сапогах.

— На что тебе топор?

— Да ну, давай, много не разговаривай!

Мужик нехотя дал топор.

— Слезай к чертовой матери.

— Что ты, ошалел, что ли?

— Слезай, не разговаривай.

— Да руби, чего ты на него смотришь! — крикнули из толпы. Мужик как ошпаренный отлетел от своих дрог с лесом. Малый размахнулся и всадил топор в бревно. Все бросились, головами вместе, смотреть.

— Во-во! Пустил слюни, пустил! — закричали ближние

— Ах, сволочь! Скажи, пожалуйста!