Путешествие вокруг дикой груши - Петер Надаш Страница 48

А справа, на стороне южного бокового нефа, среди погребальных мемориалов знаменитых и менее знаменитых персон, есть придел, в котором находится, пожалуй, самое ценное в храме — рельефно-скульптурная композиция, изображающая погребение Христа. Иосиф Аримафейский вместе с другим тайным последователем Христа, Никодимом, укладывают тело Спасителя в богато украшенный барельефами саркофаг. Его только что сняли с креста, через рану в груди из легкого еще вытекает сукровица. На лице, обращенном к нам, еще свеж отпечаток смерти. На лбу видны кровоподтеки от шипов тернового венца. Иосиф Аримафейский стоит в черном плаще у головы Христа, он опускает Спасителя в саркофаг, подхватив его сзади под руки, а Никодим, тоже в черном, держит окоченевшее тело за негнущиеся ноги. Оно еще не обвито белым ритуальным саваном — плащаницу, в соответствии со средневековой иконографией сплошь уложенную складками, пока перекинули через бедра. На заднем плане, на одинаковом расстоянии друг от друга, видны четыре фигуры в хламидах, также с обильными складками, в платках и накидках, с золочеными нимбами вокруг головы, в которых по кругу четкой латинской антиквой написано, кто есть кто. У головы Христа в пурпурной хламиде, синей накидке и с ниспадающими на плечи, разделенными на прямой пробор и тщательно, до последней завитушки вырезанными каштановыми волосами стоит Sanctus Johannes, то бишь Иоанн Богослов. Ладони его раскрыты в изумленном молитвенном жесте. Рядом с ним в белом монашеском платке и выглядывающем из-под белой накидки огненно-красном платье стоит Богородица, Sancta Maria, ее руки подняты к груди и сложены для молитвы, взгляд устремлен на разомкнутые уста Иисуса. Дальше следует Sancta Maria Jacobi, сиречь Мария Иаковлева, чья голова и шея покрыты синим, с белой каймой монашеским апостольником, что есть чудовищный анахронизм, апофеоз вездесущности и свидетельство полного отсутствия исторического сознания, хотя ныне такая деталь считается просто трогательным атрибутом искусства Средневековья. Глаза ее смежила скорбь, в одной руке она держит кончик платка, которым только что вытерла слезы, а другою — вместе с прихваченным краем белого, с золотистой каймой плаща — поднимает к груди позолоченный жертвенный кубок. Sancta Magdalena — третья женщина, третья Мария, бывшая при положении во гроб, хотя трое из евангелистов высказывают на этот счет три разных мнения, от которых, в свою очередь, отличаются апокрифические сказания. Круглолицая Магдалина стоит чуть ли не простоволосая, на темно-русую голову наспех накинут лишь край накидки. Мы видим открытую шею с легкой припухлостью — предки наши соль еще не йодировали. Поясок красного платья, подчеркивающий пышность форм, стянут под самою грудью, а одна рука, положенная на живот, отчасти сокрыта между складками платья, что свидетельствует о многом, во всяком случае относительно ее прежнего образа жизни. Как бы то ни было, вид у нее самый что ни на есть приземленный, вульгарный и немного испуганный. За спинами женщин — окна, расчерченные масверковым орнаментом. Всю скульптурную группу, вырезанную из камня и дерева и раскрашенную глянцевой краской, поместили здесь в 1456 году. Так с тех пор и стоит. Но самое-то удивительное заключается в том, что многие не имеющие цены священные изображения и спиритуальные элементы пространственного декора датируются не только периодом до того, когда в городок, славящийся своей солью, пришла Реформация, но и временем значительно более поздним. То есть они не только не стали жертвами последовавшего за Реформацией варварского иконоборчества, их не только не разломали, не сожгли на кострах и не выбросили на свалку, но, напротив, подобного рода роскошные статуи и рельефы устанавливались в храме протестантского городка, славящегося своей солью, и в более поздние времена. Чем обязан он был не случайности, не переменчивости судьбы, а деятельности одного-единственного человека, чье влияние сказывается до сих пор. Звали этого человека Иоганн Бренц, но о нем — в следующий раз.

Февраль

Спору нет, немало было людей, жертвовавших жизнью во имя святого причастия — таинства, называемого у римских католиков евхаристией, у протестантов же вечерей Господней, причем жертвовали зачастую добровольно и с радостью. Ибо людям было небезразлично, причащаться ли под двумя видами — хлеба и вина, либо, как принято у католиков, под одним. Человек — такое животное, которое может поставить идею даже выше собственного физического бытия, хотя на поверку идеи нередко оказываются заблуждениями. Из чего напрямую не следует, что любая идея есть заблуждение, равно как не следует и того, что для доказательства правоты идеи нужно жертвовать жизнью. Тем не менее если представить могилы всех этих людей собранными на одной огромной равнине, то ряды их ушли бы за горизонт.

Однако если мы захотим, как то было обещано, рассказать об Иоганне Бренце — легендарно известном проповеднике городка, славящегося своей солью, то на этих понятиях — святые дары, вечеря Господня, причастие — придется остановиться подробней. Ибо это и впрямь вопрос заковыристый, каким образом хлеб и вино претворяются в тело и кровь Христа. Реально, то есть в буквальном смысле. Что следует понимать таким образом, будто вино в чаше идентично пролитой за нас Его крови, а вкушаемый нами хлеб или облатка идентичны принявшему за нас муки реальному телу, истинной плоти Христовой, или же тело присутствует в хлебе, а кровь в вине через пресуществление, то есть метаморфозу, иначе сказать, превращение. Понятие метаморфозы уходит корнями в глубокую древность. Причем не только у Овидия, но уже и раньше, в мифологических сюжетах, столь мастерски собранных и послойно, сообразно с их древностью систематизированных Каро-ем Керени, под метаморфозой понималось изменение физической формы объекта; способность субстанций при известных условиях отбрасывать свои физические и химические свойства, как бы переступать через самих себя и свободно и беспрепятственно перетекать друг в друга. И тогда станут проницаемыми для духа границы между органическим и неорганическим, между животным и человеческим, и станут мужчина и женщина одним, и не будет раба и свободного, иными словами, не будет ограничений по признаку пола и политической принадлежности, а все до единого будут равными. И если мир — одно, то множественность и многообразие лежат не только вовне, но вместе с тем и внутри его, и да будет по этой причине дозволено части ощущать себя целым, то есть самой представлять творение как бессмертное целое.

Испокон веку хотя бы в