Николай Наседкин - Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве) Страница 49

"- (...) Все для меня, и весь мир для меня создан. Послушайте, мой друг, я ещё верую в то, что на свете можно хорошо пожить. А это самая лучшая вера, потому что без неё даже и худо-то жить нельзя: пришлось бы отравиться. Говорят, так и сделал какой-то дурак. Он зафилософствовался до того, что разрушил всё, всё, даже законность всех нормальных и естественных обязанностей человеческих, и дошел до того, что ничего у него не осталось; остался в итоге нуль, вот он и провозгласил, что в жизни самое лучшее синильная кислота. Вы скажете: это Гамлет, это грозное отчаяние, - одним словом, что-нибудь такое величавое, что нам и не приснится никогда. Но вы поэт, а я простой человек и потому скажу, что надо смотреть на дело с самой простой, практической точки зрения. Я, например, уже давно освободил себя от всех пут и даже обязанностей. Я считаю себя обязанным только тогда, когда это мне принесет какую-нибудь пользу. (...) Люби самого себя - вот одно правило, которое я признаю. Жизнь - коммерческая сделка (...) Идеалов я не имею и не хочу иметь; тоски по них никогда не чувствовал. В свете можно так весело, так мило прожить и без идеалов (...) я очень рад, что могу обойтись без синильной кислоты. Ведь будь я именно добродетельнее, я бы, может быть, без неё и не обошелся, как тот дурак философ (без сомнения, немец). Нет! В жизни так много ещё хорошего. Я люблю значение, чин, отель; огромную ставку в карты (ужасно люблю карты). Но главное, главное женщины... и женщины во всех видах; я даже люблю потаённый, тёмный разврат, постраннее и оригинальнее, даже немножко с грязнотцой для разнообразия... Ха, ха, ха! Смотрю я на ваше лицо: с каким презрением смотрите вы на меня теперь!

- Вы правы, - отвечал я.

- Ну, положим, что и вы правы, но ведь во всяком случае лучше грязнотца, чем синильная кислота. Не правда ли?

- Нет, уж синильная кислота лучше..."

Без сомнения, Иван Петрович этой фразой "озвучил" убеждение своего прототипа, то есть - самого Достоевского. Но давайте, опять же, спроецируем данную сцену литературного романа на сцену жизненного романа, случившуюся через три года в Париже. С кем во втором случае был бы более солидарен Фёдор Михайлович? Согласимся, что и в отношениях Сусловой с Сальвадором была "грязнотца", и в отношениях самого Достоевского - мужа умирающей жены и сладострастного любовника уже далеко не первой молодости - с юной любовницей была определённая "грязнотца"... Однако ж, от "синильной кислоты" он Аполлинарию отговаривал и отговорил - выходит, совсем "синильная кислота" не лучше?..

Вот уж, действительно, Достоевский с одинаковой силой мог описывать-воссоздавать как чувства-ощущения ягнёнка, пожираемого волком, так и волка, пожирающего ягнёнка. Ему удавалось убедительно говорить-писать как "pro", так и "contra"?. Без этой двойственности-раздвоения в творчестве (да и в жизни!) не было бы и такого запредельно колоссального и неизмеримо глубинного явления, как - ДОСТОЕВСКИЙ...

Впрочем, как выразился бы Валковский, опять мы воспарили в поэтические эмпиреи, ударились в патетику. Вернёмся к сути разговора, подведём итог циничным разглагольствованиям князя. Вернее, он сам его подводит: он призывает Ивана Петровича избавиться от глупого идеализма и пожелать всем умным людям следовать заветам князя, а иначе этим умным людям "нечего будет делать на свете", то есть они все как один самоубьются, истребят себя, и останутся "одни только дураки". Выживут же из "умных" только они, валковские.

"- (...) Всё на свете может погибнуть, одни мы никогда не погибнем. Мы существуем с тех пор, как мир существует. Весь мир может куда-нибудь провалиться, но мы всплывём наверх. Кстати: посмотрите хоть уж на одно то, как живучи такие люди, как мы. Ведь мы, примерно, феноменально живучи (...). Значит, сама природа нам покровительствует, хе, хе, хе! Я хочу непременно жить до девяноста лет. Я смерти не люблю и боюсь её. Ведь чёрт знает ещё как придётся умереть! Но к чему говорить об этом! Это меня отравившийся философ раззадорил. К чёрту философию!.." (-4, 234-245)

К чёрту-то к чёрту, а своеобразную философию Макса Штирнера, как видим, Валковский прочувствовал и вполне усвоил, правда, в упрощённом, чересчур утилитарном смысле. Именно этот немецкий философ-бунтарь провозгласил ещё в 1844 году в своём трактате "Единственный и его собственность", мол - "для Меня нет ничего выше Меня"145. В кружке петрашевцев вокруг эгоистическо-материалистических идей Штирнера кипели споры. Как и вокруг идеалистических концепций Гегеля. Автора "Униженных и оскорблённых" в момент создания-написания романа, без сомнения, обуревали воспоминания об этих спорах 1840-х годов. Ну, а что касается Гамлета, весьма саркастически помянутого князем, то это - одна из знаковых фигур в теме "Достоевский и самоубийство". Писатель не однажды будет - особенно в публицистике - обращаться к образу шекспировского героя как символу философского отношения к жизни и смерти, как к образчику рефлектирующего, колеблющегося на грани самоубийства человека. Об этом подробнее будем говорить дальше, пока же отметим, что ещё в одном из своих юношеских писем к брату Михаилу из Инженерного училища (9 августа 1838 г.) Фёдор восклицал-признавался: "Но видеть одну жёсткую оболочку, под которой томится вселенная, знать, что одного взрыва воли достаточно разбить её и слиться с вечностию, знать и быть как последнее из созданий... ужасно! Как малодушен человек! Гамлет! Гамлет! Когда я вспомню эти бурные, дикие речи, в которых звучит стенанье оцепенелого мира, тогда ни грусть, ни ропот, ни укор не сжимают груди моей... Душа так подавлена горем, что боится понять его, чтоб не растерзать себя..." (281, 50)

Если перевести этот романтическо-театральный жар-пыл на обыденный язык, то получается, что 16-летний Фёдор начинает задумываться о бессмысленности жизни, однако ж, на добровольный уход из неё, дабы "слиться с вечностию", - решимости у него не хватает... Ну, кто же он после этого? Конечно, - Гамлет!.. Понятно, что здесь - литературность, театральность, котурны. Здесь юный Достоевский как бы пародирует в слоге Вертера, словно забывая, что герой гётевского романа помечтал-помечтал, поиграл в Гамлета, да и - застрелился...

Да, хотел этого Достоевский или не хотел, но эти философические вертеро-гамлетовские фразы-суждения в его письме выглядят-воспринимаются, конечно, пародийно. Разумеется, он, будучи почти мальчишкой, писал это на полном серьёзе и с совершенно искренним пафосом. А вот много лет спустя, будучи уже человеком многоопытным, он уже может, он в состоянии иронизировать-насмешничать на тему самоубийства сознательно и от души. Делает он это в "Зимних заметках о летних впечатлениях". Причём, стоит отметить два существенных штриха-момента: во-первых, писатель высмеивает в данном случае именно театральность проблемы, ибо описывает в пародийном ключе французский театр, буржуазно-пошлую водевильно-мелодрамную драматургию Ожье, Сарду, Понсара и прочих модных тогда авторов. А во-вторых, писались-создавались эти "Зимние заметки" под впечатлением самого первого путешествия писателя за границу, о котором он страстно мечтал ещё до каторги, да притом в те дни, когда отношения его с Сусловой, судя по всему, находились в самом светлом и сладостном периоде своего развития. Отсюда и - тон. Отсюда и так жизнерадостно-остроумны пародийные описания французско-сценических самоубийств из-за якобы несчастной любви:

"Разумеется, у него (Гюстава. - Н. Н.) ни гроша (...). Мадам Бопре, разумеется, влюблена в него, Сесиль тоже, но он не подозревает любви Сесили. Сесиль кряхтит от любви в продолжение пяти актов. Идёт, наконец, снег или что-нибудь в этом роде. Сесиль хочет броситься в окно. Но под окошком раздаются два выстрела, все сбегаются; Гюстав, бледный, с подвязанной рукой, медленно входит на сцену. (...) Клеветник и обольститель Сесили наказан. Гюстав забывает наконец, что Сесиль его любит и что все это штуки мадам Бопре. Но мадам Бопре бледная, испуганная, и Гюстав догадывается, что она его любит. Но раздается опять выстрел. Это Бопре, убивающий себя от отчаяния. Мадам Бопре вскрикивает, бросается к дверям, но является сам Бопре и несет убитую лисицу или что-нибудь в этом роде..." (-4, 450-451)

Ну, а вот в совершенно мрачных и безысходных по содержанию и колориту "Записках из подполья", как это ни удивительно, о самоубийстве впрямую практически не говорится ничего. Лишь в момент описания эпизода-сцены с бывшими однокашниками у героя-автора вырывается: "Я был до того измучен, до того изломан, что хоть зарезаться, а покончить!.."(-4, 511) В данном случае несчастный Подпольный человек хотел, так сказать, даже собственным самоубийством "покончить" затянувшуюся тяжёлую сцену-ситуацию, но все "Записки...", всё их содержание свидетельствуют о беспрерывном стремлении героя к самоубийству. Его рассуждения-философствования о жизни, мол, главное, это беспрерывность движения к цели, а не сама цель; его вывод, что дважды два четыре (то есть, достигнутая цель) - это уже начало смерти, что смысл жизни теряется, когда цель достигнута, - весьма опасны и чреваты последствиями для Подпольного человека. Ведь для него самого подполье и стало в какой-то мере его уже достигнутой целью. Он заявляет, что-де если б он выбрал себе "карьеру лентяя и обжоры", но не простого, а "сочувствующего всему прекрасному и высокому", то он бы тогда жил "спокойно" и умер бы "торжественно". И далее герой повести доводит сарказм свой почти до истерики: "...да ведь это прелесть, целая прелесть! И такое себе отрастил бы я тогда брюхо, такой тройной подбородок соорудил, такой бы сандальный нос себе выработал, что всякий встречный сказал бы, смотря на меня: "Вот так плюс! вот так уж настоящее положительное!"..." (-4, 465)