Георгий Гребенщиков - Былина о Микуле Буяновиче Страница 49

А, убивая, уходил все дальше от родной земли, все быстрее убегал под пьяный посвист воли.

И менял он имена свои, менял начальников — учился осуждать их приказания, менял любовниц — познавал падение женщин, смешал доблесть с жестокостью, отвагу с трусостью, верность с предательством.

Но научился смело говорить и отрицать все непонятное, но научился властвовать.

И стал разбойником могучим, грозным, отважным и находчивым. И повырубленные, повыжженные, покинутые даже зверем леса муромские и уральские, сибирские или олонецкие, днепровские или безымянные спрятали собою его дружину — сброд трусливых и беспрекословных, одичалых и голодных, потерявших все тропинки к дому солдат и беглецов усталых. И вот исчез след о Микуле — разбойнике, а появился на жестоком стыке армий красной и белой — отчаянный и никем не уловимый атаман повстанческой зеленой армии Иван Лихой.

Вот о нем-то, в лицах, и пойдет наше последнее сказание.

Повезло Евстигнею Клепину, пчеловоду, садоводу и хозяину. Удалось усадебку свою сберечь от всех напастей и разорения. На войне был недолго, жена-хозяйка молодая и проворная и еще тесть, священник из ближайшего монастыря помогал и наблюдал. Всякими неправдами скотину, птицу ли, добро ли, в тяжелую минутку у себя в крепком монастырском дворе прятал. И вот вышло так, что стыдно стало за достаток, за сытость и довольство в страшные голодные года. Но как ни стыдно и ни страшно всяких реквизиций и налетов — все-таки хозяйство вел твердой рукой и неусыпно блюл все выгоды, какие мог дать труд, беготня и лукавая изворотливость. Жаль только, что дети не стояли — не для кого было хлопотать, но хлопотал уж по привычке. Без хозяйства — быстро бы зачах и заскучал в такое тяжелое время. Стал бы воин поневоле.

Летом даже ставни выкрасил — олифа стояла с четырнадцатого года. И если поглядеть на горку с дороги, от моста через небольшую, но быструю речку, домик красовался, как картинка, всем на зависть.

Слева — столбы возле крыльца, увитые зеленью, амбары крепкие, а предамбарье и навес — забиты всякой всячиной: лежат пустые ульи, подставка для десятичных весов, висит сбруя. Тут же стоит старый рессорный экипаж без колеса. Нарочно спрятал колесо, чтоб проходящие войска на экипаж не позарились. А из ограды и с крыльца далеко видна уходящая в глубь горная, лесистая даль.

Было лето. Над горами проплывали пушистые, особой радостью напитанные облака в виде величавых и седоголовых старцев, смотревших куда-то далеко за грань земли.

Субботний день клонился к вечеру.

Молодая и красивая, хотя бледная и озабоченная Клава Клепина в опрятном фартуке поверх светло-коричневого платья, вышла из дома на крыльцо и, перегнувшись через перила, выхлоповала скатерть. А Наталья, смуглая и сухая, в латаной юбчонке, пожилая баба в эту минуту пришла напиться. Зачерпнув из кадки кружку воды, проворчала:

— У-ух, да и вода же грязная! Не то куры в кадку понагадили.

— А речка-то, ведь, близко пойди да свежей принеси! — отважно вымолвила Клава.

— Близко, близко, а под гору — да на гору не емши-то далеко!..

— Сколько часов-то? — повернулась она к Клаве. — Поди, уж и пошабашить надо. Што-ето сегодня все устамши — сроку не дождемси. Где хозяин-то?

— Где-то запропал в монастыре сегодня. Сама дождаться не могу. С утра ушел.

— А кто разочтет-то нас сегодня? Он, ведь, нам сулил продуктами за всю неделю выдать.

— Уж я и не знаю. Кабана хотел сегодня резать.

— Вот мы и слышали про то, — подходя к крыльцу примиреннее заговорила баба и, вытянув сухую шею, зашептала: — А кто она, эта работница-то новая?

— Ой, смех и грех с ее работы, — и Наталья показала, дразнясь: — Ковырк! Ковырк! Как усе равно и лопаты-то во веки в руках не держала. И ручки тонюсенькие, да худы-ыя! Ой, Господи прости! А жалование, небось, как всем. А?

— Да, видать, что не привычна, — уклончиво сказала Клава.

— Из монастыря што ли? Худая-то уж больно. Будто веки вечные постилась. Хи-и!

— Сакулин, матрос этот, к нам ее привел, — складывая скатерть, говорила Клава. — Может, из монашек подобрал где. Распугали их теперь всех. По лесу прячутся, бедняжки.

Наталье как-нибудь хотелось потянуть время.

— Ох, и Сакулин этот мне чево-ето не глянется, — лукаво и непрошено болтала баба. — Из офицеров он, а не из матросов, как есть по всем речам. Вот увидите, што из офицеров.

— Что ж, ведь, и офицеру кушать надо. А работает он как?

— Да работает он проворно. А только што слова у него какие-то мудреные. А больше молчит.

Клава отвернулась, посмотрела в горы, в сторону монастыря, вздохнула:

— Ах! Боже мой! Ну, где он там сегодня?

— По муженьку тоскуете? — неожиданно раздался мужской голос. — Ничего, не потеряется.

Это Терентий, беглый солдат, Натальин сын, пришел напиться.

Клава вздрогнула, обернулась.

— К чему эти слова?

— А што ж, нельзя поговорить с вами? Ты думаешь, што я веки вечные батраком буду? Теперь все равные. Двух-трех голубчиков пришью вот и я богатый буду.

— Да мне-то для чего эти ваши слова?

— А так што богатым дак все можно! — сказал Терентий и грубо пошутил: — А вот возьму и утащу тебя в лес. Теперь и нам все можно!

Клава даже не нашлась что ответить. Молча ушла в горницу.

Терентий был доволен и, улыбаясь, стал сворачивать цигарку.

— А ты бы не болтал зря! — сказала ему мать.

— Сама-то помалкивай! — ответил сын, строго поглядев в ее настороженные глаза.

Наталья замолчала и пошла было в огород, но все рабочие уже возвращались к дому. Впереди шел Иван Яковлевич, пожилой и лысый, невысокий и сухой мастеровой с закрытого завода. Он был в залатанном пиджаке и в деревянных сандалиях. Бородку держал кисточкой. Поставив в угол предамбарья лопату, он обратился к рослому, с густой щетиной на усах и бороде Сакулину:

— А ты, слышь, братишка, правда што ли, будто из лягушек щербу варишь?

— Приходи сегодня, угощу! — ответил Сакулин.

— Неужто укусно? — спросила Наталья и надменно поглядела на тоненькую, в черном, бледную, с чуть заметными усиками поденщицу, которая в эту минуту оглянулась, как бы ловя на себе чей-то обиженный взгляд и отыскала поукромней уголок для отдыха.

— А ежели в брюхе лягушата заведутся? — продолжал допрашивать мастеровой.

Сакулин не ответил, а сказал поденщице:

— Садись-ка. Устала? — и уж потом буркнул Ивану Яковлевичу: — Заведутся — мое счастье. Торговать зачну.

Двое рабочих, из простых солдат, уселись на колоды-ульи и с усталыми, злыми лицами стали свертывать цигарки.

Наталья сняла с себя платок, вытряхнула его с силой и стала поправлять растрепавшиеся, запыленные косички.

— А ты их удишь, али сетью ловишь? — допытывалась она насчет лягушек.

Сакулин нехотя и угрюмо взбурил на нее злыми крупными глазами.

— Чего там, сетью: прямо из прутков соорудил ковшик и ловлю.

— А иде? — не унимался мастеровой.

— Вона, иде! — подхватила Наталья. — Внизу в болотине всю ночь, какая трескотня стоит. Не слышал што ли? — и опять повернулась к Сакулину. — А ты их варишь или жаришь?

Сакулин ответил совсем устало:

— Ну, как готовят рыбу! — помолчал некоторое время и, наконец, добавил: — Только надо выбирать зеленых, с пятнышками. Жабы…

— Жабы? Господи помилуй, — перекрестилась баба. — А у нас на деревне эдак-то ругаются.

— А теперь вот и покушать рад их. Вот как! — покачал бородкою мастеровой.

Наталья внезапно озлобилась.

— А из-за кого? Из-за кого мы эту муку-мучинскую терпим?

Сакулин сел на подставку для весов и угрюмо рыкнул на Наталью:

— Ну-ка? Из-за кого?

— Да все из-за энтих… Как они, будь они прокляты! — но больше не осмелилась сказать и стушевалась. — И память-то отшибло — вот как кушать хотца. — оглянулась на крыльцо дома и еще прибавила: — Хоть бы не сулил, не дражнил. Ну, кабы не отощала — ей Богу, побегла бы я за ним у етот самый монастырь и при всех там прямо ба вцепилась ему в бороду.

Иван Яковлевич перевязывал веревочки своих сандалий.

— Што-нибудь не так тут дело. Может у него не токмо бороды, а головы-то уже нету на плечах…

Рабочие-солдаты из угла, ощерив зубы, плотоядно загыгыкали, как будто радуясь словам мастерового.

Сидевшая на приступке экипажа худенькая поденщица сложила голову на ладони рук и смотрела круглыми глазами в одну точку, никого не слушая.

Наталья заговорила с мастеровым:

— Ну, скажи на милость: кто им в монастыре свинины припас?

— Клепин, брат, запаслив, — разъяснил Иван Яковлевич, — Он зря дурака валять, не станет.

— А вы как насчет скоромного? — прищурясь, покосился на поденщицу Сакулин. — Свининки бы покушали?

Та вскинула глаза, но не услышала или не поняла и тихо, как за струну тронула, переспросила: