Валентин Иванов - Златая цепь времен Страница 49

На эту тему я мог бы говорить с Вами очень долго, но я не ставлю себе целью создание подобных трактатов… Я просто прошу Вас подумать о необычайной важности материальных свидетельств. Дело в том, что источники, то есть летописи и летописные своды, и всевозможные исторические труды слишком часто подчинялись требованию минуты. Первая русская летопись перерабатывалась трижды уже в самом начале, как это установлено. Летописи своего времени Иван IV лично переворачивал и переписывал, причем забыл уничтожить первые варианты. Историки, работавшие в XIX столетии, были склонны перетолковывать факты и отбрасывать им неугодное с легкостью, что диву даешься. Другие — стригли всех под одну гребенку. Поэтому-то столь важны материальные свидетельства. А они говорят о том, что владельцы на Руси, и в городе, и на селе одинаково, не имели нужды в особых крепостях, рвах с подъемными и в мирное время мостами. Вообще же, в отличие от Западной Европы, Русь не имела аристократии. Миросозерцание князя, боярина, с древнейших времен и до реформы Петра I очень мало чем отличалось от миросозерцания крестьянина, ремесленника.

Исторический процесс неразрывен, случайностей не так уж много. Такие формации, как Киевская Русь, которая была в X — XI — XII вв. самым сильным, богатым и культурным государством в Европе, не появлялись внезапно.

В свое время, до франко-прусской войны, до начала в Германии националистического психоза, два германских историка — Вебер и Иегер — так и характеризовали Киевскую Русь. Что же было до Киевской Руси и после нее? Я всегда повторял себе известное, но мало применимое правило познания событий: существующее познается по сравнению. Так вот, по моему мнению, не было эпохи в истории России, когда сравнение не было бы в пользу России.

О древнерусском культе. Для меня вопрос о нем вставал дважды — при писании «Повестей древних лет» и «Руси изначальной». И оба раза — во второй раз еще в большей мере — я понимал, насколько здесь нужно быть осторожным!! Необычайно легко впасть в экзотику, в натурализм: под натурализмом я разумею акцентирование внешних деталей, подчеркивание особенностей, чем нарушается уважение к человеку. Он, «тот человек», смотрите, какой он забавно-странный, отсюда и ограниченный. Это относится к сказанному мною уже моему взгляду на две возможные манеры в историческом романе (извне — свысока, или изнутри, на сознании равенства). И вот тут-то, в описаниях культа, можно весьма и весьма увлечься внешним, за счет подлинного. Мой рецензент «Повестей», историк, занимающийся древностью Руси, сказал мне: «Когда я взялся за Вашу рукопись, я думал, что найду в ней всяких жрецов и жриц, боялся этого. Ибо недавно я читал рукопись из той же эпохи, куда автор насажал обрядов, жрецов и прочей бутафории».

Древние наши религиозные воззрения твердо основывались на аксиоме о вечности жизни личности. Смерть — переход. И только. Уж очень сильны были если не все, то многие характеры: как, исчезнуть навсегда? Навечно оставить товарища, брата, любимую, сына, мужа? Им это казалось бессмысленным. На человека, утверждавшего обратное, взглянули бы как на темного дурачка. Вместе с тем Фатум-Судьба как бы отрицались. Как бы? Именно — как бы: в том смысле, что понятие это даже не формулировалось. Хотя, конечно же, в известной мере присутствовало. Не было ада. Его заменяла смерть души. Было очень интересное понятие о среде, в которой нуждается душа для своей жизни.

Нужно ли Вам в своей поэме углубляться во все это? Лежит к этому Ваша душа? Вы сами этого можете не знать. Я старался в «Повестях древних лет» и в «Руси изначальной» ограничить свое стремление к оперно-маскарадной и прочей декоративности. Я почувствовал, что костюмерно-бутафорская часть должна быть снижена до зела. Суть нужна. А клясться Перуном или еще чем-либо — есть совершенно одно и тоже — внешне! Значит, передать эту внешность — солгать, сделать кого-то «странным», забавно-экзотичным. Ведь они, будто бы дальние, а на самом деле — сегодняшние, были не глупее меня. В массе же дел — умелее, и не только меня, ибо с малыми средствами делали многое.

Надо Вам сказать, что по-настоящему овладеть конем — я был кавалеристом — труднее, чем танком, не говоря об автомобиле. И куда скорее и успешнее можно подготовить отличного стрелка-артиллериста, чем лучника.

Есть книги о древности: Афанасьев «Поэтические воззрения славян на природу» — три тома, Котляревский «О погребальных обычаях древних славян», Аничков «Язычество и древняя Русь». Все эти книги я доставал в Ленинской библиотеке. Из новых изданий ничего нет. Есть отдельные мелкие публикации, а вообще этим вопросом советские историки не занимались.

Коль Вам удастся достать эти книги, хотя бы по межбиблиотечному абонементу из Москвы из Ленинской или из Исторической библиотек, то очень Вас прошу, проникнитесь, нанюхайтесь, но переварите и удержите себя от страшного искушения втащить побольше в поэму. Оно ведь многое, многое так будет проситься! Впрочем, будет то, что будет, Вам самому будет видно.

Насчет рифмованных или белых стихов не знаю, что сказать Вам. Попросту, по-неученому думаю, коль будет Вам что сказать читателю, то любая форма подойдет. По поговорке: живая кость мясом обрастает.

А вот по поводу будущего романа Вашего о войне, о том, что Вы пережили, о тех, кто головы свои сложил, хочется одного: штампы все отриньте, пишите правду. Эк я загнул, что есть истина?! Истина? Да ведь это, не мудрствуя лукаво, то, что Вы сами видели, во что верите, что любите и обязательно хотите сказать.

26.XI.1962

*

Уважаемый Сергей Васильевич[41], я ответил на Ваше письмо сразу, с размаху, так мне легче. Перечел написанное третьего дня, и явилась потребность еще с Вами поговорить.

Снова о том же, о Вашем основном вопросе.

А что такое время? А? И что такое расстояние во времени? Где оно и, главное, где разрыв, где кончается одна ступень и где начинается другая? Что есть цель, что есть средства?

Вы, я и мы все приучены, во-первых, к существованию многих вещей абсолютных: математические функции, законы механики, сопротивление материала. Без этого не пойдешь, не поедешь, кирпича на кирпич не положишь. Это ясно. Но что есть время? Исходя из потребности в классификации, делили историю на древнюю, среднюю, новую, потом прибавили новейшую. Взгляды имели разные, но ступени, будто бы различимые, обязательно имели и утверждали все ученые. Им без этого нельзя, и никоим образом их в этом не виню, нужен хотя бы, к примеру, школьный курс, его без ступеней не построишь.

Однако же, когда я начал это письмо и дошел до этого места, то все, что до этого места написано — уже в прошлом; так же когда Вы говорите, то начало мысли высказанной, начало фразы, первые ее слова уже в прошлом, уже отвалились, уже не Ваши и настоящему времени уже не принадлежат. А где разрыв? Где эта ступень? Нет ее, не было и быть не может. Ступень — это лишь метод познания, условность, но не реальность. Понимаю, что словами тут уже все сказано, и перехожу к образу: для меня время подобно канату, который передается с плеча на плечо; канат этот неразрывный, сплетенный из всех жизней, мыслей, дел и воль; и нет в нем ни ступеней, ни узлов. Это я, собираясь своей волей и чувством к нему прикоснуться путем искусства, завязываю на нем воображаемый мною и, коль искусство мне удалось, то видимый и другими узел. А так как канат неразрывен и живой, то дрожание его нам передается, и ничто в нем нам не чуждо. Таким образом, очень близким может оказаться якобы очень далекое. Якобы далекое? Так почему же тысяча пятьсот лет — далеко? Только потому, что поэты, звеня словами — столетия, тысячелетия, — создали у нас условный рефлекс удаления.

Тут два взгляда: так называемый философски-идеалистический и философски-материалистический: человек есть Сын Земли и, по праву развития своего, по праву приспособления к Земле и Земли — к себе, обрел Высшее Право жизни на Земле, ибо он не пасынок, не вторженец, а законный по крови наследник всего сущего, всего бывшего, а также обладатель всего, что будет.

Мне кажется, что здесь один из не столь уж многих вопросов, которые прежде носили название роковых.

Мне очень трудно выразить, я не философ, ничего не проповедую, ведь я пытаюсь быть беллетристом, и только.

…Теперь о цели. Образ поэтический — вон сверкает вершина горы, пойдем туда любым путем, дело не в пути, один — длиннее, другой короче, один более легок, другой труднее, но все ведут на гору и каждый приведет к цели.

Этот образ не должен заслонять реальность. Цель сплетается из средств, средства неотделимы от цели и цель — повторяюсь иными словами — создается средствами. Иначе — разрывы. Как же быть без цели? — спросите Вы. Без цели, конечно, нельзя быть. Однако цель не есть подобие рабочих чертежей завода, дома. Цель — это некая программа, предназначенная для мобилизации воли людей, для объединения их усилий. Но так как эта «цель» помещена в будущем времени, то есть в том, что еще не существует, то так называемая реализация ее, цели, во времени и пространстве, то есть качество и количество достигнутого, никак нельзя будет оторвать от средств: реальное создается реальным же, а в движении к цели реальны только средства. Средства же очень трудно выбрать.