И даже небо было нашим - Паоло Джордано Страница 49

– Очевидно, ее интересует именно это, – произнесла Джулиана, прервав наступившую паузу.

Я думала, что умру от смущения, боялась взглянуть на Берна, да и на всех остальных.

– А что такого? – продолжала Джулиана. – Теперь у нас и пошутить нельзя?

Мне надоело это слушать, и я вышла покурить.

Разумеется, в споре победил Данко. После завтрака мы смотрели, как Томмазо высевает цикорий в горшочки в теплице. Закончив, он похлопал себя по рабочим штанам, чтобы стряхнуть землю, и сказал:

– Не примется. Ну и пусть: на следующий год признаешь, что я был прав.

Но цикорий принялся. Я еще была на ферме, когда в апреле его пересадили в грунт, в фуд-форест, а позже увидела, как ростки превратились в пышные, мясистые кочаны. В начале лета я сама обрезала кустики у основания. За это время я успела нарушить обещание, которое давала отцу, – сначала один раз, потом второй и третий, и наконец он перестал уговаривать меня в вернуться, а я перестала обещать. Во время нашего последнего разговора по телефону он поклялся, что не скажет мне ни единого слова, пока я не вернусь.

На ферме каждое мгновение было чистым и ясным, как в момент пробуждения. Вдруг оказалось, что я больше не нуждаюсь в вещах, без которых раньше не могла обойтись, которыми дорожила. Все, связанное с Турином, утратило смысл, превратилось в абстракцию. Что для меня имело ценность теперь? Вечером ложиться в постель с Берном, а утром просыпаться рядом с ним, смотреть в его еще сонные глаза, в комнате, которая была только моей и его, из которой не было видно ничего, кроме деревьев и неба. И еще секс, прежде всего секс, слепой, одуряющий. В первые месяцы он напал на нас, словно лихорадка. Нам было все равно, что те, кто жил за стеной, услышат нас (а они, конечно же, слышали: насмешливые замечания за завтраком стали обычным делом). Белье, которое мы меняли слишком редко, впитывало наши запахи, на ступнях образовался несмываемый слой грязи, потому что мы ходили босиком из спальни в ванную, потом на кухню, потом обратно в спальню, и всегда в темноте.

Я даже не пыталась объясниться с матерью или с кем-то еще из Турина, кто хотел узнать причину моего исчезновения. Кто не изведал юношескую любовь, то есть любовь, пришедшую до двадцати лет, тому не понять, что это за ощущение: будто ты пронизана ею вся целиком, и нет спасения.

А еще я испытывала эйфорию от того, что у меня наконец появились настоящие друзья, даже больше, чем друзья: братья и сестры. Берн, Томмазо, Данко, Джулиана, Коринна: наши имена теперь стали для меня звеньями одной неразрывной цепи. В моих сегодняшних размышлениях то счастливое время, когда мы все вместе жили на ферме, словно сжимается, два года превращаются в мягкий пушистый шарик.

А ведь в этой жизни были свои трудности. Мне пришлось долго привыкать справлять нужду во дворе без воды и возможности уединиться (правда, землю так или иначе надо было удобрять); к питьевой воде, отдававшей гнилью, и почти холодной воде, лившейся из душа. Кроме того, надо было по очереди заниматься уборкой кухни, сжигать мусор. Но в этой работе, пусть и тяжелой, бывали длительные перерывы, когда мы сидели в беседке, под навесом, пили пиво, играли в карты и спорили о том, как сделать нашу жизнь еще более достойной, еще более справедливой, еще более щадящей для окружающей среды.

Мы не были противниками технологий, мы были техноскептиками. Если стиральную машину нам заменял чан с марсельским мылом, словно мы пришли из XIX века, это не потому, что мы в принципе осуждали изобретение стиральной машины. Просто мы хотели бы такую машину, которая работала бы на естественной энергии падающей воды, а не на электричестве. Такие машины существовали, и однажды мы накопили бы достаточно денег, чтобы купить одну из них.

Джулиана достала нам семена «суперсканка», и Томмазо посадил их за домом, вперемежку с цитронеллой, чтобы она заглушала запах. Травка росла на удивление хорошо, кругом покрылась клейкими цветами, которые мы высушивали в тени и смешивали с табаком. Джулиана ухитрилась даже выручить немного денег, продавая нашу продукцию одному своему знакомому в Бриндизи. Но мы не увлекались этим, нажива не была нашей целью. «Нам нужны не деньги, нам нужны знания», – говорил Данко. И все же деньги были нашей проблемой. Чем больше мы их презирали, тем больше времени мы посвящали разговорам о них. Мы сокращали наши потребности, как могли, например, переходили на еще более дешевую марку пива, но случалось, батарея джипа подводила нас дважды за пару-тройку месяцев.

Коринна: «Потому что ему место на свалке!»

Данко: «Следи завыражениями, этот виллис прошел через Вторую мировую войну».

Потом, всего через неделю после замены батареи в джипе, у Джулианы сломался мост на передних зубах, и прошлось искать стоматолога, который согласился бы брать плату частями.

Из всех нас постоянный заработок был только у Томмазо. Каждое утро он уезжал на своем мопеде в «Замок сарацинов» и возвращался поздно вечером. Иногда он уставал так, что приходилось ночевать в общежитии. Он отдавал нам весь свой заработок – получив деньги, в тот же день вручал их Данко. Ни разу я не слышала, чтобы он высказывал недовольство по этому поводу.

А у меня не хватало мужества признаться, что я стала хозяйкой бабушкиной виллы, я не говорила об этом даже Берну. Пришлось прибегнуть к маленьким хитростям, чтобы присутствовать при чтении завещания и выполнить необходимые для этого формальности. На ферме не могло быть и речи о том, чтобы кто-то отлучался без ведома остальных. Мне помог Козимо, он сопровождал меня к нотариусу, взял на себя оформление документов. Зашел разговор о продаже виллы: Козимо предлагал за нее сто тысяч евро, больше он при всем желании не мог заплатить. Они с женой проработали здесь сорок лет, это давало им определенные права. Он ждал ответа, но я никак не могла решиться. Что бы я стала потом делать с этими деньгами? Отдала бы все до последнего цента Данко, как делал Томмазо? Отослала бы родителям? Положила бы на банковский счет, чтобы капали проценты? Я не знала, как быть.

Я стала уклоняться от встреч с Козимо и Розой. Увидев их в деревне, сворачивала на другую улицу либо пряталась. Жила в постоянном страхе, что остальные на ферме узнают о моем