Александр Володин - Записки нетрезвого человека Страница 5

Не надо, думаю, так не надо. Хватало и отечественных подонков, а низкопоклонством я не страдал.

Несколько раз звонил по телефону человек с акцентом. Жена сразу поняла, что это тот подонок, и отвечала, что меня нет.

А месяца через два я в Москве зашел в подвальчик "Современника", где студийцы собирались после спектакля. И вдруг Олег Ефремов говорит:

- Да вот же он!

И вот красивый черноволосый молодой человек поднимается мне навстречу и что-то говорит по-английски. Наш переводчик мне объяснил, что это американский драматург Олби, а говорит он о том, что в Ленинграде они долго охотились за мной, но меня все время держали на даче. Так что они видели перед собой лишь толстый затылок секретаря ленинградского СП.

Сможем ли мы встретиться, когда они снова приедут в Ленинград? Конечно!

Про Олби мне уже рассказали, это был всемирно известный драматург-абсурдист, и приехал он в Россию с еще более знаменитым писателем Стейнбеком.

И правда, через некоторое время они - то есть Олби с подонком, говорящим по-русски, снова приехали в Ленинград. Наш переводчик позвонил мне рано утром:

- Эти подонки опять хотят встретиться с вами без меня. Давайте сделаем так: вы как будто случайно узнали, что они остановились в гостинице "Астория". И приходите туда к трем часам, как раз к обеду. А я - тут как тут. Иначе у меня будут большие неприятности, да и вам, честно говоря, зачем это?..

Черт с ним, думаю, так и сделаю, мне и переводчик не помешает, а уловки уже надоели.

Подонок оказался атташе США по культуре - высокий, белокурый, похожий на Вана Клиберна. Он был близким другом президента Кеннеди, которого недавно убили. Едва зашел разговор об этом, подонок вдруг залился слезами и ненадолго покинул нас. В "Астории" мы сидели за столом с американским флажком.

И вот мы разговорились. Обо всем, что они любили, что я любил, - о Пастернаке, о Шварце, об Окуджаве; американский подонок-атташе уточнял перевод нашего переводчика то на английский, то на русский. О политике мы говорить избегали. А когда я подошел к официантке, попросить еще чего-то, наш переводчик побежал за мной:

- Вы так и говорите! С ними никто так свободно не говорил! Они охренели. Они даже меня стали считать за человека!

Олби спросил:

- Когда вы пишете, о ком вы думаете - чтоб кому было понятно?

Я - не задумываясь:

- Всем! - (Я представил солдата, который по увольнительной гулял с девушкой, и вдруг дождь, и он купил входные в театр...)

Они расхохотались.

Что такое?

- Я трачу много времени и сил, чтобы написать пьесу, - сказал Олби. Пускай зрители потрудятся и попытаются ее понять.

Потом мы пошли в театр Товстоногова, уже поздно. Вахтерша нас не пускала, мы перелезли через заборчик и с галерки посмотрели финал пьесы "Океан"...

Много позже я узнал, зачем был нужен Олби. Дело в том, что они со Стейнбеком прилетели к нам для того, чтобы в личном общении проверить правильность предварительного выбора писате-лей, которых по поручению Пен-клуба решили пригласить в Америку на полгода (тогда еще никто никуда не ездил). Кандидатуры были такие: Евтушенко, Вознесенский, Аксенов, Некрасов и я. Олби, как драматургу, следовало познакомиться со мной. Знакомство, как кажется, полностью удовлетворило нас обоих. Потом, из Америки, Олби писал своему другу-атташе, что это был лучший день, проведенный им за несколько месяцев в России.

Через некоторое время названные писатели получили официальное приглашение. Нас вызвали в иностранную комиссию Союза писателей, объяснили, что Пен-клуб - это враждебная междуна-родная организация писателей и каждый из нас должен отказаться от приглашения: "У меня книга выходит", "У меня пьеса репетируется..." А потом мы сами всех вас пошлем.

Вежливые письма с отказом кто-то за всех нас написал. Последовало еще одно приглашение - и на него такие же приветливые ответы.

Так я никуда и не поехал...

Сталин был человеком номер 1. Не потому ли он любил определять людей номер один в различных областях жизни. Сто пятьдесят миллионов знали, что тракторист номер один - Паша Ангелина, диктор номер один - Левитан. Шахтер номер один - Стаханов. Сборщица хлопка номер один - Мамлакат. Образец коммунистической морали - Павлик Морозов. Машинист - Кривонос, композитор Дунаевский, летчик - Чкалов, режиссер - Станиславский. "Лучший, талантливый" - Маяковский.

За семьдесят с лишним лет страна прогнулась больше возможного. Теперь судорожно пытаемся выпрямиться.

У нее были глаза большой величины, она немного стеснялась этого. У нее был большой лоб, она немного стеснялась этого. Стоило ей немного притомиться, как она утрачивала свою привлекательность. Она стеснялась этого.

Комната блистала в зимнем солнце. Она и без солнца блистала... Мыла, циклевала, оклеивала, белила - заставляла эту комнату блистать. За окном бело, свежо. Это был ее цвет. Не цвет, а свет. Она еще бежала, а я уже набегался. Печальный марафон. А ушла - она. Была на двадцать лет моложе сразу стала на тысячу лет старше.

Вчера, вчера она ждала меня из Москвы. А я задержался из-за какой-то киношной ерунды, бессмысленно!..

Лицо у нее было спокойное, лежала наискосок, поперек кухни, повернув лицо к двери, словно для того, чтобы было видно: оно спокойное. У нее был некомпенсированный порок сердца, с детства. Когда я был здесь - ночью вызывал скорую помощь. Надорвалась! Но - в минуту покоя. Старый Новый год договорились встречать вместе, втроем, с Алешей. Все было хорошо впереди.

Алешу взял к себе. Спрашивает: "Можно я возьму хлеба?" Говорю, что ты спрашиваешь! Ты же дома! "Я не дома, это твой дом". - "Нет, это наш дом. Может быть, тебе здесь не очень нравится?" - "Что ты, наоборот!" Очень взволнованно, искренне. Не решается поверить, что это навсегда.

Не любит выигрывать у меня. Играем в ножичек - жилит, но в мою пользу, чтобы я выиграл в том, что мне дается хуже.

"Я старался представить этот двор. И представлял точно такой. И квартиру пытался предста-вить. Но не совсем такую представлял".

Влюбляется в женщин. "Ира, я вас люблю". - "Алешенька, я тебя тоже люблю!" Он - грустно: "Нет, я вас больше люблю, я это знаю..." Потом спрашивает у меня ее (артистки Алферовой) телефон.

Через несколько лет увидел на улице девушку, похожую на нее. "Это Ира Алферова?" - "Нет". - "А кто она?" - "Не знаю". - "А ты не можешь спросить, кто она?"

После слез, говорит, становится легче, я лучше сплю. Значит, знает уже, и хорошо, - как "после слез". Значит, пролил их уже немало, успел.

Заезжая француженка сказала: "Нигде так много не думают о своем правительстве, как в вашей стране".

А как иначе? Мало где люди так зависят от правительства, от его непостижимых ошибок и от решительного исправления этих ошибок на другие. Мало где так гадают, что следует ждать от правительства в будущем, что стоит за его словами и т. д. Хорошо, когда интересы членов правительства совпадают с нуждами страны. Это, к сожалению, случается как правило тогда, когда вся страна попадает в бедственное положение. И стоит с протянутой рукой. Вместе с правительством.

Заметил, что очень подвержен гипнозу. Например. Когда начальственное лицо в своем кабинете начинает сдержанно-начальственный разговор, вот тут-то, от его голоса и продуманных жестов, у меня закатываются глаза и гипнотически клонит в сон.

Общение с Екатериной Алексеевной Фурцевой.

Заочное: меня пригласили в Чехословакию, звонок Фурцевой. "Ехать не рекомендую. Вам будут задавать провокационные вопросы, вам будет трудно на них отвечать, а если ответите, вам будет трудно возвращаться". (А на Запад, даже капиталистический, тогда уже ездили многие, а я оказался "невыездной".)

...Екатерина Алексеевна собрала в ЦК несколько драматургов. Приветливо спросила, что кому нужно, чем кому помочь. Одному, оказалось, нужно помочь съездить в Англию. "Конечно, почему же и нет, возможно, вы хотите написать что-то о капиталистической системе..." Словом, у присут-ствующих (человек шесть) были разрешены все проблемы. Я же стал говорить о положении искусства вообще - о том, что тогда и на кухнях обсуждали, понижая голос.

Неслышащие глаза. Я замолк. "Но вас, я знаю, ставят хорошие театры, тут жаловаться не на что". Я рад, что меня снова слышат: "Но я не о себе! О том, что..." И снова про то же, так несколь-ко заходов. А Фурцева - вдруг: "Вы ходите в бассейн?" Я не сразу понял, о чем она, замолк. "Вот видите, Володин не ходит в бассейн, не следит за своим здоровьем. Какже вы будете писать пьесы?.."

Там же, в ЦК. Круг созванных уже человек сорок. Один из драматургов спрашивает робко: "Екатерина Алексеевна, разъясните нам, что такое конфликт?" Она - не задумываясь: "Вам известно, какая себестоимость гидроэнергии по сравнению с тепловой?" Драматургу было не известно. "Ноль целых, одна десятая копейки на киловатт-час. (За точность цифры не ручаюсь, давно было.) Вот вам и конфликт!.."

Приехала в Ленинград запрещать у Товстоногова "Пять вечеров". Перед началом второго действия ведет меня по круглому коридору. Свет уже гасят, боюсь, не начнется ли (будто без нее могли начать!). Она спрашивает: "Какой ваш любимый драматург?" Не понял, к чему бы это. "Наш или заграничный?" "Зарубежный". Никак не могу вспомнить - кто там? Вспомнил: "Миллер". - "А еще?" Кто же там еще?.. "Теннесси Уильямс..." - "А еще?" Вспомнил: "Эдуардо де Филиппе..." Она остановилась, обернулась: "Вот ваша ошибка! Итальянский неореализм - не наша дорога!"