Наталья Давыдова - Сокровища на земле Страница 5

Невысказанное слово "халтура" повисло в папиросном, синем дыму тесного помещения, чтобы быть высказанным, как только он закроет дверь за собой. А потом думай, как ты будешь крутиться. Другие художники будут получать заказы, те творческие личности, про которых принято говорить "хорошо работают", "думают", а если кто-то работает в своей манере, это не нравится, это значит - повторяется, думать не хочет.

- Они меняют вкусы, как юбки, это бабское начальство... - внушал он жене.

- Но позволь, с каких пор "Кирилл - баба? - заметила Катя, которая знала это начальство, даже была с ним дружна.

- Дай мне сказать мысль! - сразу заорал он.

- Пожалуйста.

- Теперь ты меня сбила, лапуля.

Что с ним? - думала Катя. Что происходит? Зря он ушел со штатной работы, и зря она его в этом поддержала. Как сказал Петр Николаевич словами старой солдатской песни: "Все бы это ничаво, только очень чижало".

Его слабые, беззащитные глаза стали совсем беззащитными, потерянными, и через секунду в них кипела ярость.

- Ч-ччерт, надоело, к чертовой матери все.

- Ты на меня сердишься?

- Ты при чем? Ты же из этих, как их, святых.

- Поезжай в Дом творчества.

- На какие шиши?

- Наберем.

- А долги? Ты хочешь, чтобы человека посадили в долговую яму? Иди ты со своей святостью!

Он знал, что плохо сделал книжку, наспех, повторил то, что делал раньше. И Катя знала. Она не понимала в антиквариате, но в графике разбиралась неплохо.

"Продай что-нибудь, раздай долги, отдохни - и сядешь работать", хотела сказать она, но знала, какой поднимется шум. Политика здравого смысла с ним не годилась.

- Меня посадят в долговую яму, я буду там сидеть и лаять на луну!

- Какой бред! - Катя не выдержала и засмеялась, он тоже засмеялся, но спохватился и опять напустил на себя вид жертвы.

- Показать тебе мои долги, хочешь?

Она уже видела этот листочек, где долги были записаны тремя длинными столбиками. Первый под заголовком "Катастрофа и конец света", второй "Срочно", третий - "Спокойно". Листок был богато иллюстрирован. Вокруг первого столбца взрывались самолеты, горели поезда, летели в пропасть автомобили, рушились дома и беззащитный человек, русский интеллигент конца века, стоял безоружный перед направленными в его грудь пистолетами. Вторая очередь долгов также была оформлена в стиле ужасов, только под заголовком "Спокойно" торчали острые пики сияющего солнца, распускались капустными листьями красные розы и в зеркальном пруду плавали белые лебеди и русалки.

- Я вижу, тебе мои долги вот где, - художник постучал себя по горлу, но раз ты вышла за меня замуж, ты вышла и за мои долги. Это теперь и твои долги. По Библии.

Он поминал Библию часто и весьма приблизительно. Но нельзя было спрашивать, что он имеет в виду.

- Точно, - бодро признала Катя. - Там все сказано.

- Ты хочешь деньги копить? - спросил он почти ласково.

- Только чтобы разделаться с нашими долгами.

- На автомобильчик, би-би-ду-ду. На магнитофончик, на телевизорчик, включил, а там двадцать серий какой-нибудь лабуды. Так славно.

- Совсем? - она дотронулась до виска.

- Телевизора не будет, - сообщил он.

Она улыбнулась, проявляя чужацкую, озадачивающую его воспитанность. Это была не расслабляющая, нежная славянская улыбка, ласковая, московская, какие он хорошо знал, но провинциальная улыбка стойкости, сильного характера. Ему от этой улыбки становилось не по себе.

- Придется жить без денег, - объявил он. - Мы вступаем в эпоху грандиозного безденежья.

- С деньгами каждый дурак умеет. Где наша не пропадала.

Это была своеобразная пытка оптимизмом, самообладанием и поговорками.

- На рубль в день, - он все еще не мог успокоиться.

- Пусть это тебя не тревожит, я умею экономить и люблю стряпать. Суп из круп и селедка с картошкой у нас все равно будут. Ну хоть селедкин хвост, ха-ха.

Держаться она умела, это следовало признать. Первая его жена к плите не прикасалась, подходила только закурить от газовой горелки, раскисала от невзгод, ненавидела денежные затруднения, плакала из-за пустяков, но он скучал по ней.

Он вздохнул, потер вспотевшие глаза и сказал со скрытой угрозой:

- Позовем гостей, ласочка.

Катя похлопала в ладоши. Та, жена любила гостей больше всего на свете, а эта делает только вид, что любит.

После того как он не сумел напугать ее надвигающимися невзгодами, он стал звонить по телефону и всех приглашать, но никто не мог сразу сорваться с места и ехать в гости.

- У каждого своя программа, - сказала Катя, думая этим его утешить. Теперь ей уже тоже хотелось, чтобы кто-нибудь пришел.

- Потрясающее гостеприимство написано на твоем лице. Не надо. Спасибо! Я сам могу уйти. К девкам! - рявкнул художник.

Она закрыла лицо руками. Он ту мучил, теперь эту.

- Давай без трагедий. Я пошутил. Позовем Петрушу, он мне нужен. Проведем вечерок по-семейному. У камина. Не плачь.

Первая жена ссорилась с Петром Николаевичем, интриговала против него, ревновала, воевала за влияние.

Катя отняла руки от лица, улыбнулась, она и не думала плакать.

Она побежала на кухню готовить бутерброды.

А ведь он знал, что она с характером. Несколько лет они работали вместе в журнале. За характер он не раз был ей благодарен.

Требовалось усвоить, что он нашел хорошую жену. После всего, что было, ему просто повезло, это признавала даже его суровая справедливая мать, не склонная обольщаться.

Он только не мог понять, что эта жена делает со старинными вещами, у нее была удивительная способность превращать старые вещи в новые. Подозревал, что она производит какую-то свою тайную реставрацию. Хотя она клялась, что только хорошо вытирает пыль, а сама любит "антики", он морщился от противного слова и не верил. Та, первая, все портила и ломала, и пыль вытирала по большим праздникам, та действительно любила.

Он заблудился в сравнениях. Первая была существо странное, глазастое, лохматое, доверчивое. Теперь ему стало казаться, что при ней он лучше работал. Это была выдумка, очередная несправедливость. Его первая жена была безрассудна и очень добра, вторая казалась рассудочной и бережливой. Та была бездельница, а эта работяга. Если бы их соединить, перемешать достоинства их и недостатки и разделить поровну, получились бы две такие, как надо.

- Петр Николаевич пришел! - встретила Катя Петра Николаевича. - Мы вас ждем. Ужин на столе.

- Немного погодя чайку горяченького, крепенького выпью с удовольствием, - ответил Петр Николаевич.

Он вспомнил, как та жена встречала нелюбезно, и порадовался за художника, у которого есть дом и, что еще важнее, атмосфера в доме.

- Да, мой друг, хорошо у вас теперь, - проговорил Петр Николаевич. Работать можно.

Ответом был затравленный, измученный взгляд.

Вольная жизнь для сильных, им она на пользу, слабые вон чего устраивают из нее. Когда художник состоял в штате, ходил в журнал на службу, имел твердую зарплату, это был совершенно другой человек. В журнале его любили. Очень добрый, он обожал угощать, таскал в редакцию огромные арбузы. Славный он был тогда парень, ездил на велосипеде, носил кеды, пил только молоко. Жил в своей комнате на краю Москвы как умник - книжки, гантели, набор столярных и слесарных инструментов и простой обеденный стол, за которым он постоянно рисовал, сидел - одно плечо выше, другое ниже. А когда он теперь рисует? Теперь у него для работы специальная мастерская на двенадцатом этаже. И квартира - вот, на четвертом.

Раньше он интересовался многими вещами, ездил, читал, сейчас - книжки только листает.

В свое время Петр Николаевич старался привить художнику любовь к изящному, к строгости и совершенству. Ничего не привилось. Друг его оставался верен себе, своей дикости, а может быть, своей талантливости.

Конечно, только талантливый мог так увешать стены от пола до потолка. Рыночные лубки, пряничные доски и медные иконки, "медяшки", ключи и замки, сечка для капусты и топор, картины и куски картин. Отдельно рамы как самостоятельные произведения искусства. Оконный наличник, печной изразец. Гравюры и вышивки. Другие художники тоже развешивали и раскладывали вокруг себя предметы народного творчества, это мода, ей много лет, а они художники, у них к этому особое отношение, профессиональный интерес, но такого дикарства и необузданности, такой разбойничьей жадности, напора и силы ни у кого не было. Что производит впечатление? Несоединимость, которая кажется смелостью, оригинальностью? Изобилие, которое кажется глупостью, но и дерзостью?

- Все люблю, - признавался художник. - Все. Абсолютно все.

Два детских портрета были у художника, которые Петру Николаевичу нравились. Княжеские дети смахивают на бродяжек. Еще одна хорошая картина - проводы новобранца. Кто любит примитивистов, - а на них теперь мода, нашел бы, что живопись интересная. И княжеские дети, и новобранец, и раскрашенные игрушки из папье-маше, расставленные на полках, чем-то неуловимо похожи на первую жену художника. Как будто человек все что-то одно ищет, ищет и найти не может. Ищет, все перебирает, хватает, вон чего натаскал, а все напрасно.