Иосиф Бродский - Стихи (3) Страница 5

В общем, в словах моих новизны хватит, чтоб не скучать сороке. Пестроту июля, зелень весны осень превращает в черные строки, и зима читает ее упреки и зачитывает до белизны.

Вот и метель, как в лесу игла, гудит. От Бога и до порога бело. Ни запятой, ни слога. И это значит: ты все прочла. Стряхивать хлопья опасно, строго говоря, с твоего чела.

Нету - письма. Только крик сорок, не понимающих дела почты. Но белизна вообще залог того, что под ней хоронится то, что превратится впоследствии в почки, в точки, в буйство зелени, в буквы строк.

Пусть не бессмертие - перегной вберет меня. Разница только в поле сих существительных. В нем тем боле нет преимущества передо мной. Радуюсь, встретив сороку в поле, как завидевший берег Ной.

Так утешает язык певца, превосходя самоё природу, свои окончания без конца по падежу, по числу, по роду меняя, Бог знает кому в угоду, глядя в воду глазами пловца. 1966 Сочинения Иосифа Бродского. Пушкинский фонд. Санкт-Петербург, 1992.

К СТИХАМ

"Скучен вам, стихи мои, ящик..."

Кантемир

Не хотите спать в столе. Прытко возражаете: "Быв здраву, корчиться в земле суть пытка". Отпускаю вас. А что ж? Праву на свободу возражать - грех. Мне же хватит и других - здесь, мыслю, не стихов - грехов. Все реже сочиняю вас. Да вот, кислу мину позабыл аж даве сделать на вопрос: "Как вирши? Прибавляете лучей к славе?" Прибавляю, говорю. Вы же оставляете меня. Что ж! Дай вам Бог того, что мне ждать поздно. Счастья, мыслю я. Даром, что я сам вас сотворил. Розно с вами мы пойдем: вы - к людям, я - туда, где все будем.

До свидания, стихи. В час добрый. Не боюсь за вас; есть средство вам перенести путь долгий: милые стихи, в вас сердце я свое вложил. Коль в Лету канет, то скорбеть мне перву. Но из двух оправ - я эту смело предпочел сему перлу. Вы и краше и добрей. Вы тверже тела моего. Вы проще горьких моих дум - что тоже много вам придаст сил, мощи. Будут за всё то вас, верю, более любить, чем ноне вашего творца. Все двери настежь будут вам всегда. Но не грустно эдак мне слыть нищу: я войду в одне, вы - в тыщу. 22 мая 1967 Сочинения Иосифа Бродского. Пушкинский фонд. Санкт-Петербург, 1992. 1000

* * * Коньяк в графине - цвета янтаря, что, в общем, для Литвы симптоматично. Коньяк вас превращает в бунтаря. Что не практично. Да, но романтично. Он сильно обрубает якоря всему, что неподвижно и статично.

Конец сезона. Столики вверх дном. Ликуют белки, шишками насытясь. Храпит в буфете русский агроном, как свыкшийся с распутицею витязь. Фонтан журчит, и где-то за окном милуются Юрате и Каститис.

Пустые пляжи чайками живут. На солнце сохнут пестрые кабины. За дюнами транзисторы ревут и кашляют курляндские камины. Каштаны в лужах сморщенных плывут почти как гальванические мины.

К чему вся метрополия глуха, то в дюжине провинций переняли. Поет апостол рачьего стиха в своем невразумительном журнале. И слепок первородного греха свой образ тиражирует в канале.

Страна, эпоха - плюнь и разотри! На волнах пляшет пограничный катер. Когда часы показывают "три", слышны, хоть заплыви за дебаркадер, колокола костела. А внутри на муки Сына смотрит Богоматерь.

И если жить той жизнью, где пути действительно расходятся, где фланги, бесстыдно обнажаясь до кости, заводят разговор о бумеранге, то в мире места лучше не найти осенней, всеми брошенной Паланги.

Ни русских, ни евреев. Через весь огромный пляж двухлетний археолог, ушедший в свою собственную спесь, бредет, зажав фаянсовый осколок. И если сердце разорвется здесь, то по-литовски писанный некролог

не превзойдет наклейки с коробка, где брякают оставшиеся спички. И солнце, наподобье колобка, зайдет, на удивление синичке на миг за кучевые облака для траура, а может, по привычке.

Лишь море будет рокотать, скорбя безлично - как бывает у артистов. Паланга будет, кашляя, сопя, прислушиваться к ветру, что неистов, и молча пропускать через себя республиканских велосипедистов. Осень 1967 Сочинения Иосифа Бродского. Пушкинский фонд. Санкт-Петербург, 1992.

ОТРЫВОК Октябрь - месяц грусти и простуд, а воробьи - пролетарьят пернатых захватывают в брошенных пенатах скворечники, как Смольный институт. И воронье, конечно, тут как тут.

Хотя вообще для птичьего ума понятья нет страшнее, чем зима, куда сильней страшится перелета наш длинноносый северный Икар. И потому пронзительное "карр!" звучит для нас как песня патриота. 1967 Сочинения Иосифа Бродского. Пушкинский фонд. Санкт-Петербург, 1992.

ОТРЫВОК

М. Б.

Ноябрьским днем, когда защищены от ветра только голые деревья, а все необнаженное дрожит, я медленно бреду вдоль колоннады дворца, чьи стекла чествуют закат и голубей, слетевшихся гурьбою к заполненным окурками весам слепой богини.

Старые часы показывают правильное время. Вода бурлит, и облака над парком не знают толком что им предпринять, и пропускают по ошибке солнце. 1967 Сочинения Иосифа Бродского. Пушкинский фонд. Санкт-Петербург, 1992.

ПО ДОРОГЕ НА СКИРОС Я покидаю город, как Тезей свой Лабиринт, оставив Минотавра смердеть, а Ариадну - ворковать в объятьях Вакха.

Вот она, победа! Апофеоз подвижничества! Бог как раз тогда подстраивает встречу, когда мы, в центре завершив дела, уже бредем по пустырю с добычей, навеки уходя из этих мест, чтоб больше никогда не возвращаться.

В конце концов, убийство есть убийство. Долг смертных ополчаться на чудовищ. Но кто сказал, что чудища бессмертны? И - дабы не могли мы возомнить себя отличными от побежденных Бог отнимает всякую награду (тайком от глаз ликующей толпы) и нам велит молчать. И мы уходим.

Теперь уже и вправду - навсегда. Ведь если может человек вернуться на место преступленья, то туда, где был унижен, он прийти не сможет. И в этом пункте планы Божества и наше ощущенье униженья настолько абсолютно совпадают, что за спино 1000 ю остаются: ночь, смердящий зверь, ликующие толпы, дома, огни. И Вакх на пустыре милуется в потемках с Ариадной.

Когда-нибудь придется возвращаться. Назад. Домой. К родному очагу. И ляжет путь мой через этот город. Дай Бог тогда, чтоб не было со мной двуострого меча, поскольку город обычно начинается для тех, кто в нем живет, с центральных площадей и башен.

А для странника - с окраин. 1967 Сочинения Иосифа Бродского. Пушкинский фонд. Санкт-Петербург, 1992.

* * * Сын! Если я не мертв, то потому что, связок не щадя и перепонок, во мне кричит всё детское: ребенок один страшится уходить во тьму.

Сын! Если я не мертв, то потому что молодости пламенной - я молод с ее живыми органами холод столь дальних палестин не по уму.

Сын! Если я не мертв, то потому что взрослый не зовет себе подмогу. Я слишком горд, чтобы за то, что Богу предписывалось, браться самому.

Сын! Если я не мертв, то потому что близость смерти ложью не унижу: я слишком стар. Но и вблизи не вижу там избавленья сердцу моему.

Сын! Если я не мертв, то потому что знаю, что в Аду тебя не встречу. Апостол же, чьей воле не перечу, в Рай не позволит занести чуму.

Сын! Я бессмертен. Не как оптимист. Бессмертен, как животное. Что строже. Все волки для охотника - похожи. А смерть - ничтожный физиономист.

Грех спрашивать с разрушенных орбит! Но лучше мне кривиться в укоризне, чем быть тобой неузнанным при жизни. Услышь меня, отец твой не убит. 1967 Сочинения Иосифа Бродского. Пушкинский фонд. Санкт-Петербург, 1992.

ЭЛЕГИЯ НА СМЕРТЬ Ц. В. В пространстве, не дыша, несется без дорог еще одна душа в невидимый чертог.

А в сумраке, внизу, измученный сосуд в кладбищенском лесу две лошади везут.

Отсюда не воззвать, отсюда не взглянуть. Расставшихся в кровать больницы не вернуть.

Простились без тоски, друг другу не грозя, при жизни не враги, по смерти не друзья.

Сомненья не унять. Шевелится в груди стремленье уравнять столь разные пути.

Пускай не объяснить и толком не связать, пускай не возопить, но шепотом сказать,

что стынущий старик, плывущий в темноте, пронзительней, чем крик "Осанна" в высоте.

Поскольку мертвецы не ангелам сродни, а наши близнецы. Поскольку в наши дни

доступнее для нас, из вариантов двух, страдание на глаз бессмертия на слух. 1967 Сочинения Иосифа Бродского. Пушкинский фонд. Санкт-Петербург, 1992.

1 СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА День назывался "первым сентября". Детишки шли, поскольку - осень, в школу. А немцы открывали полосатый шлагбаум поляков. И с гуденьем танки, как ногтем - шоколадную фольгу, разгладили улан.

Достань стаканы и выпьем водки за улан, стоящих на первом месте в списке мертвецов, как в классном списке.

Снова на ветру шумят березы, и листва ложится, как на оброненную конфедератку, на кровлю дома, где детей не слышно. И тучи с громыханием ползут, минуя закатившиеся окна. 1967 Сочинения Иосифа Бродского. Пушкинский фонд. Санкт-Петербург, 1992.

ФОНТАН

Из пасти льва

струя не журчит и не слышно рыка.

Гиацинты цветут. Ни свистка, ни крика.

Никаких голосов. Неподвижна листва.

И чужда обстановка сия для столь грозного лика,