Константин Паустовский - Золотая роза Страница 5

Царит весны таинственная сила О звездами на челе Ты - нежная. Ты счастье мне сулила На суетной земле..

С этим временем у меня была связана первая влюбленность - то удивительное состояние, когда почти все девушки казались прекрасными. Любая черта девичества, мелькнувшая на мгновение на улице, в саду, в трамвае, - застенчивый, но внимательный взгляд, запах волос, блеск зубов за полуоткрытыми губами, обнаженное ветром маленькое колено, прикосновение холодных пальцев - все это напоминало, что рано или поздно, но и меня постигнет в жизни любовь. Я был уверен в этом. Так мне хотелось думать, и так я думал. Каждая такая встреча была для меня началом непонятной тоски. В стихах и неясном волнении прошла большая часть моей бедной и по существу довольно горькой молодости. Вскоре я бросил писать стихи. Я понял, что это мишура, цветы из хорошо раскрашенных стружек, сусальная позолота. Вместо стихов я написал свой первый рассказ. У него была своя история. О ней я расскажу в следующей главе.

ПЕРВЫЙ РАССКАЗ

Я возвращался на пароходе по Припяти из местечка Чернобыль в Киев. Лето я прожил под Чернобылем, в запущенном имении отставного генерала Левковича. Мой классный наставник устроил меня в семью Левковича в качестве домашнего учителя. Я должен был подготовить генеральского сынка-балбеса к двум осенним переэкзаменовкам. Старый помещичий дом стоял в низине. По вечерам курился вокруг холодный туман. Лягушки надрывались в окрестных болотах, и до головной боли пахло багульником. Шалые сыновья Левковича били диких уток из ружей прямо с террасы во время вечернего чая. Сам Левкович - тучный, сивоусый, злой, с вытаращенными черными глазами - весь день сидел на террасе в мягком кресле и задыхался от астмы. Изредка он хрипло кричал: - Не семья, а шайка бездельников! Кабак! Всех выгоню к чертовой тетке! Лишу наследства! Но никто не обращал внимания на его сиплые крики. Имением и домом заправляла его жена - "мадам Левкович" - еще не старая, игривая, но очень скупая женщина. Все лето она проходила в скрипучем корсете. Кроме шелопаев сыновей, у Левковича была дочь - девушка лет двадцати. Звали ее "Жанна д'Арк". С утра до ночи она носилась верхом на бешеном караковом жеребце, сидя на нем по-мужски, и разыгрывала из себя демоническую женщину. Она любила повторять, чаще всего совершенно бессмысленно, слово "презираю". Когда меня знакомили с ней, она протянула мне с коня руку и, глядя в глаза, сказала: - Презираю! Я не чаял, как вырваться из этой оголтелой семьи, и почувствовал огромное облегчение, когда наконец сел в телегу, на сено, покрытое рядном, и кучер Игнатий Лойола (в семье Левковичей всем давали исторические прозвища), а попросту Игнат, дернул за веревочные вожжи, и мы шагом поплелись в Чернобыль. Тишина, стоявшая в низкорослом полесье, встретила нас, как только мы выехали за ворота усадьбы. В Чернобыль мы притащились только к закату и заночевали на постоялом дворе. Пароход запаздывал. Постоялый двор держал пожилой еврей по фамилии Кушер. Он уложил меня спать в маленьком зальце с портретами предков седобородых старцев в шелковых ермолках и старух в париках и черных кружевных шалях. У всех старух были слезящиеся глаза. От кухонной лампочки воняло керосином. Как только я лег на высокую, душную перину, на меня изо всех щелей тучами двинулись клопы. Я вскочил, поспешно оделся и вышел на крыльцо. Дом стоял у прибрежного песка. Тускло поблескивала Припять. На берегу штабелями лежали доски. Я сел на скамейку на крыльце и поднял воротник гимназической шинели. Ночь была холодная. Меня знобило. На ступеньках сидело двое незнакомых людей. В темноте я их не мог разглядеть. Один курил махорку, другой сидел сгорбившись и будто спал. Со двора слышался мощный храп Игнатия Лойолы, - он лег в телеге, на сене, и я теперь завидовал ему. - Клопы? - спросил меня высоким голосом человек, куривший махорку. Я узнал его по голосу. Это был низенький хмурый еврей в калошах на босу ногу. Когда мы с Игнатием Лойолой приехали, он отворил нам ворота во двор и потребовал за это десять копеек. Я дал ему гривенник. Кушер заметил это и закричал из окна: - Марш с моего двора, голота! Тысячу раз тебе повторять! Но человек в калошах даже не оглянулся на Кушера. Он подмигнул мне и сказал: - Вы слышали? Каждый гривенник жжет ему руки. Таки он подохнет от жадности, попомните мое слово! Когда я спросил Кушера, что это за человек, он неохотно ответил: - А, Иоська! Помешанный. Ну, я понимаю - если тебе не с чего жить, то по крайности уважай людей. А не смотри на них, как царь Давид со своего трона. - За тех клопов, - сказал мне Иоська, затягиваясь, и я увидел щетину у него на щеках, - вы еще заплатите Кушеру добавочные гроши. Раз человек пробивается до богатства, он ничем не побрезгует. - Иося! - неожиданно сказал глухим и злым голосом сгорбленный человек. - За что ты загубил Христю? Второй год нету у меня сна... - Это ж надо, Никифор, не иметь ни капли разума, чтобы говорить такие поганые слова!-сердито воскликнул Иося. - Я ее загубил?! Пойдите до вашего святого отца Михаила и спросите, кто ее загубил. Или до исправника Сухаренки. - Доня моя! -сказал с отчаянием Никифор. - Закатилось мое солнце по-за болотами на веки вечные. - Хватит! - прикрикнул на него Иося. - Панихиду по ней отслужить - и то не позволяют! - не слушая Иосю, сказал Никифор. - Дойду в Киеве до самого митрополита. Не отстану, пока не помилует. - Хватит! - повторил Иося. - За один ее волос я бы продал всю свою паршивую жизнь. А вы говорите! Он вдруг заплакал, сдерживаясь и всхлипывая. Оттого, что он сдерживался, из горла у него вырывался слабый писк. - Плачь, дурной, - спокойно, даже одобрительно сказал Никифор. - Кабы не то, что Христя тебя любила, мишуреса несчастного, я бы разом кончил с тобой. Взял бы грех на душу. - Кончайте! - крикнул Иося. - Пожалуйста! Может, я того и хочу. Мне же лучше гнить в могиле. - Дурной ты был и остался дурной, - печально ответил Никифор. - Вот ворочусь из Киева, тогда и кончу тебя, чтобы ты не травил мне сердце. Забедовал я совсем. - А на кого вы хату покинули?-спросил Иося, перестав плакать. - Ни на кого. Заколотил - и годи! Нужна мне теперь та хата, как мертвому понюшка! Я слушал этот непонятный разговор. Над Припятью стеной подымался туман. Сырые доски пахли лекарственно и резко. По местечку нехотя брехал" собаки. - Хоть бы знать, когда припрется та чертова макитра, тот пароход! - с досадой сказал Никифор. - Выпили бы мы, Иосиф, косушку. Оно бы на душе и полегчало. Да где ее теперь взять, косушку? Я согрелся в шинели и задремал, прислонившись к стене. Утром пароход не пришел. Кушер сказал, что он заночевал где-нибудь из-за тумана и беспокоиться нечего - все равно пароход простоит в Чернобыле несколько часов. Я напился чаю. Игнатий Лойола уехал. От скуки я пошел побродить по местечку. На главной улице были открыты лавчонки. Из них несло селедкой и стиральным мылом. В дверях парикмахерской с висевшей на одном костыле вывеской стоял в халате веснушчатый парикмахер и грыз семечки. От нечего делать я зашел побриться. Парикмахер, вздыхая, намылил мне щеки холодной пеной и начал обычный в провинциальных парикмахерских деликатный допрос - кто я и зачем попал в это местечко. Вдруг по дощатому тротуару мимо окна промчались, свистя и гримасничая, мальчишки, и знакомый голос Иоськи прокричал:

Не разбужу я песней удалою Роскошный сон красавицы моей.

- Лазарь! - крикнул из-за дощатой перегородки женский голос. - Закрой на засов двери! Опять Иоська пьяный. Что ж это делается, боже мой! Парикмахер закрыл дверь на засов и задернул занавеску. - Как увидит кого в парикмахерской, - объяснил он со вздохом, -так сейчас же зайдет и будет петь, танцевать и плакать. - А что с ним? - спросил я. Но парикмахер не успел ответить. Из-за перегородки вышла молодая растрепанная женщина с удивленными, блестящими от волнения глазами. - Слушайте, клиент! - сказала она. - Во-первых, здравствуйте! А во-вторых, Лазарь ничего не сообразит рассказать, потому что мужчины не в состоянии понять женское сердце. Что?! Не качай головой, Лазарь! Так слушайте и хорошо подумайте про то, что я вам скажу. Чтоб вы знали, на какой ад идет девушка от любви к молодым людям. - Маня, - сказал парикмахер, - не увлекайся. Иоська кричал где-то уже в отдалении:

Как умру, так приходите На мою могилку. Колбасы мне принесите Да ханжи бутылку!

- Какой ужас! - сказала Маня. - И это Иоська! Тот Иоська, что должен был учиться на фельдшера в Киеве, сын Песи - самой доброй женщины в Чернобыле. Слава богу, она не дожила до такого позора, Вы понимаете, клиент, как надо женщине полюбить мужчину, чтобы пойти из-за него на пытку! - Что ты такое говоришь, Маня! - воскликнул парикмахер. - Клиент же ничего от тебя не поймет. - Была у нас ярмарка, - сказала Маня. - На ту ярмарку приехал вдовый лесник Никифор из-под Карпиловки со своей единственной дочерью Христей. Ох, если бы вы ее видели! Вы бы потеряли рассудок! Я вам скажу, - глаза были синие, как то небо, а косы светлые, будто она их мыла в золотой воде. А ласковая! А тонкая, как я не знаю что! Ну, Иоська увидел ее и потерял дар речи. Полюбил. Так в этом, я вам скажу, ничего удивительного я не нахожу. Сам царь, если бы ее встретил, тоже начал бы сохнуть. Удивительно то, что она его полюбила. Вы же его видели? Маленький, как тот мальчик, весь рыжий, голос пискливый, ничего не делает без причуд. Одним словом, кинула Христя отца и пришла до Иоськи в дом. Вы пойдите посмотрите этот дом! Полюбуйтесь! Козе в нем тесно жить, не то что им втроем. Одно только, что чисто. И что же вы скажете - Песя ее приняла, как королевскую принцессу. И Христя жила с Иоськой, как жена, и он был такой веселый, Иоська, - светился, как фонарь. А вы знаете, что это значит, когда еврей живет с православной? Их же нельзя повенчать. Все местечко закудахтало, как сто квочек. Тогда Иоська решил выкреститься и пошел в церковь до отца Михаила. А тот ему говорит: "Раньше следовало бы выкреститься, а потом портить христианскую девушку. Ты сделал навыворот, и теперь без разрешения митрополита я тебя, иерусалимский дворянин, не окрещу". Иоська обозвал его нехорошим словом и ушел. Тогда вмешался наш раввин, наш ребе. Он узнал, что Иоська ходил креститься, и проклял его за это в синагоге до десятого колена. А тут еще приехал Никифор, валялся в ногах у Христи, просил, чтобы вернулась домой. Так она только плакала и ни за что не вернулась. Ну, конечно, мальчишек кто-то подговорил. Они как увидят Христю, так и кричат: "Эй, Христя, кошерная! Хочешь кусочек трефного мяса?" И показывают ей дули. На улице все оглядываются, смотрят ей вслед, смеются. А другой раз кто-нибудь возьмет да и кинет ей в спину из-за забора кусок навоза. Весь дом тети Неси измазали дегтем, вы представляете? - Ой, тетя Песя! - вздохнул парикмахер. - Это была женщина! - Постой, дай рассказать! - прикрикнула на него Маня. - Раввин позвал до себя тетю Песю и сказал: "Вы развели блуд в своем доме, уважаемая Песя Израилевна. Вы преступили закон. За это я прокляну ваш дом, и Иегова покарает вас, как продажною женщину. Поимейте жалость к своей седой голове". Так вы знаете, что она ему ответила! "Вы не раввин, - сказала она. - Вы городовой! Люди любят друг друга, так какое ваше дело лезть до них со своими жирными от смальца лапами!" Плюнула и ушла. Тогда раввин и ее проклял в синагоге. Вот как у нас умеют мордовать людей. Только вы никому этого не передавайте. Все местечко только и жило, что этим делом. Наконец Иоську и Христю потребовал до себя исправник Сухаренко и сказал: "Тебя, Иоська, за кощунственное оскорбление иерея греко-российской церкви отца Михаила я отдаю под суд. И ты попробуешь у меня каторги. А Христю я силой верну отцу. Даю три дня на размышление. Вы мне взбаламутили весь уезд. Я за вас получу нагоняй от господина губернатора". Тут же Сухаренко посадил Иоську в холодную, - говорил потом, что хотел только попугать. И что же случается, как вы думаете? Вы мне не поверите, но Христя умерла от горя. На нее было жалко смотреть. Прямо сердце останавливалось у добрых людей. Она плакала несколько дней, а потом у нее уже и слез не хватило, я глаза высохли, и она ничего не ела. Только просила, чтобы допустили ее до Иоськи. А в самый Иом-Кипур, в судный день, она как уснула вечером, так и не проснулась. И лежала такая белая и счастливая- должно быть, благодарила бога, что он взял ее от этой паскудной жизни. Зачем ей такая кара, что она полюбила того Иоську? Скажите же мне - зачем?! Нету разве других людей на свете? Иоську Сухаренко тут же выпустил, но он сделался совсем психический и с того дня начал пить и выпрашивать у людей на хлеб. - Я б на его месте предпочел умереть, - сказал парикмахер. - Пустил бы себе пулю в лоб. - Ой, какие вы храбрецы! - воскликнула Маня. - А как дойдет до дела, так будете обходить смерть за сто верст. Вы же не имеете понятия, как любовь может спалить до пепла женское сердце. - Что женское, что мужское сердце, - ответил парикмахер и пожал плечами, - какая разница! Из парикмахерской я пошел на постоялый двор. Ни Иоськи, ни Никифора там не было. Кушер сидел в потертом жилете у окна и пил чай. В комнате жужжали жирные мухи. Маленький пароход пришел только к вечеру. Он простоял в Чернобыле до ночи. Мне дали место в салоне на облезлом клеенчатом диване. Ночью опять нанесло туман. Пароход приткнулся носом к берегу. Так он простоял до позднего утра, пока туман не рассеялся. Никифора я на пароходе не нашел. Должно быть, он запил вместе с Иоськой.