Иван Истомин - Первые ласточки Страница 5

Карько, словно почуяв дальний путь, трусил ровной рысью по твердому насту, чутьем выбирая запрятанную под снежком дорогу. Куш-Юр, закручивая цигарку, удобно вытянул ноги, локтями нащупал ложе ружья, что пряталось под рогожей и оленьей шкурой.

— Вооружился? — усмехнулся Куш-Юр. — Предусмотрительный ты!

— А что?! — серьезно ответил Гриш. — Тебя везти надо, председатель Советской власти, и беречь тебя надо. Да и я не один — у меня ребятишки и Елення… Вдруг какой-такой шляется по лесу с обрезом? А если волки?

— «Волки», — думая о своем, буркнул Куш-Юр иронично.

— Да, волки. У них самое стайное время. Самый непрокорм. Чем думаешь от них оборониться? — хитро прищурился Гриш.

Куш-Юр похлопал себя по гусю, под ним — наган.

— Ну вот, — удовлетворенно хмыкнул Гриш. — Теперь мы самые храбрые…

Карько бежал ровно. Куш-Юр много раз одолевал этот путь, и дорога была ему известна, хотя он не помнил ее в таких мелочах, как Варов-Гриш. Но всякий раз в душу входила не монотонность, не равнинное однообразие, а ощущение бескрайности, безграничности. Луна побледнела, чуточку позеленела, утончилась, легонько цедила голубоватый свет, и в этом полузыбком свете мохнатились крупные звезды, и те отдавали немного света, и все это сияние падало на темнеющий слева угрюмый лес и на тальники в просторной пойме. А кругом и с востока, и с запада, с юга на север раскинулись-распахнулись снега…

— При луне-то веселей, — очнулся от дремоты Куш-Юр, выпрыгнул из саней, пробежался немного, хлопая себя по бокам, и повалился в розвальни.

— Ну, Роман Иваныч, угощай табаком!

— На актив не опоздаем? — осведомился Куш-Юр. Гриш уверенно хмыкнул, и председатель успокоился.

— Я вот думаю домишко построить, пока есть силы, — поведал Гриш, затягиваясь дымком. — Нельзя ждать — рухнет старье на голову. Оттого и везу тебя не бесплатно. Не от жадности, а от нужды. Обратным путем керосин привезу Петул-Васю. Деньги нужны.

— Это хорошо, что ты собрался строиться, — одобрил Куш-Юр. — Значит, веришь в твердость власти.

— Но ты скажи мне, председатель, почему такой огромный дом строит Озыр-Митька, когда сам пискливый, как баба. Он-то во что верит? Кого хочет приютить в своем гнездовье?

— Да, поворот у тебя, Григорий! — растерянно протянул Куш-Юр. — Ты строиться собрался, это меня очень греет. Очень, понимаешь, греет, когда трудящийся человек устраивает свою жизнь… Но… — Куш-Юр заговорил медленно, раздумывая. — Озыр-Митька — крепкий хозяин, и мы попытаемся завлечь его на нашу сторону.

— Чудной ты! — дернул вожжи Гриш. — Как это его завлечь? Вот я так понимаю — охотник сам зверя бьет, рыбак сам сети ставит, плотник избу рубит. Пусть они разбогатели на своем ремесле — ночами не спали, через силу работали и стали крепкими хозяевами. А этот Озыр-Митька? Какой секрет его богатства? На охоту бегает? Сети тянет? Нет! Обманывает народ в трудное время. Так зачем он новой власти?

Куш-Юр промолчал. Варов-Гриш своим классовым чутьем угадывал в Озыр-Митьке, в Оське Шестипалом, в Ма-Муувеме врагов, и как бедняк не верил им ни в чем. Это с одной стороны. А с другой — как посмотрит партия, если Куш-Юр разгромит богатеев начисто? Ведь в стране еще продолжается нэп. Нет, Куш-Юр должен все выяснить на партийном активе, все до маленькой мелочи. Очень кстати спросил его Гриш.

И ушел дальше мыслями председатель.

— А ты, значит, жениться собрался! — вдруг брякнул Варов-Гриш. — Чурка-Сандра хорошая баба! Самая баба по тебе, да!

— Не думал, Григорий, — как-то неуверенно заговорил Куш-Юр. — Не думал, что ты слушаешь всякие непроверенные слухи. Кто тебе сказал?

— На-се-ле-ние! — громко и торжествующе ответил Варов-Гриш.

Карько, утопая в снегу по брюхо, шел шагом. Гриш стегнул его вожжой — не любил хозяин кнута. Оглянулся Гриш, вгляделся в далекий правый берег Малой Оби и протянул задумчиво:

— Второго такого Ленина больше не найти, только его и надо слушать. Жить, как он учил… И людям надо это говорить.

— Во-во, по-ленински… — поддакивает Куш-Юр.

Карько не останавливался, тянул и тянул розвальни, словно понимая, что хозяин торопится. Прямо на них выскочила лисица, Варов-Гриш достал дробовик, но опоздал. Вскоре подбил куропатку.

— Вот тебе и ужин, — довольно сказал Гриш.

— В Васяхово-то будем останавливаться? — спросил Куш-Юр.

— Почаевничаем, Роман Иванович. Теперь есть что пожевать. Жизнь пошла хорошо. — Варов-Гриш тронул вожжей коня. — Хлеб-мука без нормы, соль, сахар… Чай, даже сушки-крендели. Чего еще надо!

— А сети?! Пищали, патроны, порох-дробь, капканы?! — добавил Куш-Юр. — Все мир-лавка дает. В кредит дает, под запись. И будет еще давать недостающие товары — мануфактуру, топоры-лопаты, посуду разную. Да, — загорелся Куш-Юр, словно оглянулся на последние годы и удивился уже сделанному, вошедшему в жизнь. — Охотникам даны ружья с охотничьим припасом — добывай пушнину! Стране нужна пушнина. Машины на нее купим. И гляди, Григорий, ведь все народы Севера, а их великое множество, освобождены от уплаты налогов, сборов… пошлин. Отменена арендная плата на рыбные и пушные угодья. Си-ла, а?

— Сила! — согласился Гриш.

— Вот сотворим новую жизнь, будем строить и открывать школы, училища, всех людей сделаем грамотными.

— Всех?! — удивился Варов-Гриш. — Всех нельзя! Грамоту всем дашь — некому работать станет. Все в начальство пойдут, как Филя-писарь.

— Грамота — это еще мало… — начал Куш-Юр.

— Ма-ло?! — ахнул Гриш. — Да если хоть малую грамоту да к уму, ой-ой-ой, что сотворить можно. Но вот зачем охотнику, кто зверя лесовать ходит, зачем ему большая грамота? Или рыбаку, как мне, зачем большая грамота?! — И грустно заключил: — А у меня грамоты совсем маловато. Долго не поймут люди друг друга даже с большой грамотой. Вот скажи, почему до сих пор остались мироеды: Озыр-Митька, Квайтчуня-Эська, Ма-Муувем, ведь ждут они возврата к старому?

— Как бы не так. — Куш-Юр посуровел. — Они, Григорий, надеются на нэп крепко. Но эта политика кончается.

Давно, с той скорбной январской ночи, вот так Гриш не говорил с Куш-Юром. Варов-Гриш видел, каким теплом светились глаза русского большевика Романа, когда он говорил о той необъятной, нескончаемой работе, которую ждут северные окраины. И Роман Иванович показывает себя стойким сыном партии, настоящим другом всех бедняков, неважно какой они национальности. Таким и должен быть председатель, ленинец. И чувствовал Гриш, что этому человеку он верит безраздельно, как брату.

В Васяхово дали отдохнуть Карько, раздобыли немного сена, и Гриш заботливо обтер вспотевшего коня, прикрыл его рогожей. Пока варилась похлебка из куропатки, долго, со вкусом чаевничали. К хозяину подходили соседи, присаживались и осторожно расспрашивали — что слышно о кооперации, какие товары у них в Мужах держит мир-лавка, кто угнал у оленеводов два стада. Эта весть уже обежала поселки и юрты по Оби и тревожила людей. Куш-Юр твердо отвечал, что это поганое дело — провокация, сотворили этот разбой пришлые люди.

— Кто они? — требовали ясности васяховские мужики. — Ты ловил их, глядел им в лицо, знаешь их имя?

Варов-Гриш горячо заступался за мужевских, но слухи брали свое.

— У нас тоже маленько шалят, — сообщил хозяин. — У остяков три упряжки отняли, а самих избили до полусмерти. Следы на Большую Обь идут, а кто знает, что за люди?

— Тут, недели две, мужик чернобородый приезжал с помощником, — потупясь, сказал один из васяховских. — Остановились у меня почаевничать. Важный человек, в очках, на жилете цепочка от часов золотая. Так вот он что говорил — Ленин, мол, умер, а завещания не оставил. Никакого… Раз нет завещания, нет наследника, нет продолжателя. Вот что ты на это скажешь, Роман Иваныч?

— А то скажу, что партия всегда едина, и не будет в ней распрей! Враки это. Хотят ослабить нас, с пути сбить!

— Хорошо говоришь, — кивнул васяховский. — Да только как теперь получится? Был Ленин, все было понятно, а теперь?

— Кто он? — шепотом спросил Гриш у хозяина. — Больно дотошный…

— Агентом по скупке пушнины числится… Ездит туда-сюда. Капитал имеет…

— Пора, Роман Иваныч! — позвал Гриш и вышел запрягать Карько — до Обдорска еще две таких остановки.

Чуть светало… Куш-Юр завалился спать, а Гриш, подмяв под себя сено, правил конем. Вскоре они выбрались на дорогу-вэргу, указанную оленеводами, и Карько бодро пошел рысью.

Потянулась однообразная дорога, то по льду реки, то пересекая протоку или неширокое озерко. Снег осел, оплавился в следах копыт и волчьих лап. Гриша убаюкивало, и мысли его были неторопливы и тягучи.

«Везде одно, — размышлял Гриш, укладываясь поудобнее, чтобы видеть Карько хоть одним глазом, — день глазаст, а ночь ушаста. — Везде у мужиков тревога… Как, куда направится жизнь… Чего принесет? Больно далеко живем от большого мира. Да, Куш-Юр вот много услышит на партийном активе, а я… Эх, грамотешки маловато… Да и возьмут ли меня в партию? Чего я для нее сделал?» — Гриш принялся вспоминать, перебирая в памяти… и уснул.