Лидия Чарская - Гимназисты Страница 5

— Шут возьми! А доносить благородно?

— Да тише вы, чучелы! Луканька, ей-ей, нагрянет.

— Воздух сгустился! мой нос чует! чучелы! Гроза собирается, — неистовствовал Бабаев, как обезьяна, прыгая через порог «физической» в коридор и обратно. Но «чучелы» не унимались… Умы волновались все сильнее и сильнее… Молодые сердца кипели… Все взоры до единого впились в разрумянившееся чахоточным румянцем лицо маленького еврея.

— Кто писал статью? Кто? Кто? Да говори же… — неслось отовсюду. Флуг стоял на столе, тесно окруженный со всех сторон бурливой, молодой толпою.

Он поводил горящими глазами и, казалось, ждал только, когда все стихнет. Наконец, наступила желанная пауза, и Флуг начал.

— Господа! Я буду краток… Слушайте: я скажу вам одну маленькую притчу. Были два человека на свете. Оба талантливые… Оба хотели много учиться, чтобы стать учеными и полезными членами своей родины. Хотели и еще кой-чего иного… Хотели награду получить от тех, кто над ними стоял, их учил, напутствовал… Но вот один своими знаниями начал одолевать, побеждать другого… Ему должна была быть присуждена первая награда, его товарищу — вторая. Этот товарищ был горд и тщеславен, как сам сатана. Он понял, что если оклевещет соперника, унизит его в глазах начальства, то соперник лишится своей награды. И он будет первый, как царь. И он взял и написал грязную заметку, где, не называя имени товарища, предал гласности его проступок перед правилами того учебного заведения, где оба воспитывались. Он хорошо знал, доносчик, что начальство обратит свой гнев на весь класс и что виновный не допустит наказания всего класса и назовет себя… И не ошибся… И о чем писал? На что донес? На то, что сын, желая заработать лишний кусок хлеба своей больной матери, не побоялся выступить на театральных подмостках, вопреки запрещению начальства! Злодей мог только решиться на это! Все, как видите, просто и ясно… Я был в редакции газеты и узнал имя предателя… Господа! Я жалкий, маленький еврей, сын почтенного старого Авраама Флуга. Мы бедны… очень бедны и не каждый день обедаем даже, я, моя сестра Сара, мой старый почтенный отец. Но ни за какие сокровища в мире я не променяю своей нищей жизни впроголодь на баронский титул и богатства того человека, который стоит вон там у колонны и который предал своего брата не за грош…

Едва только успел произнести маленький Флуг последнее слово, как толпа присутствующих, как по команде, устремилась в дальний угол комнаты. Там, картинно опираясь на колонну, скрестив руки на груди и презрительно сощурив свои маленькие бесцветные глазки, стоял длинный остзеец барон Ренке. При заключительной речи Флуга его спокойное, высокомерное лицо покрылось легким налетом румянца. Белобрысые брови свелись над переносицей. Глаза блеснули. Надменная усмешка скривила губы.

Наступила томительная пауза, во время которой Ренке и Флуг впились глазами друг в друга. Худо скрываемое презрение промелькнуло в худосочном, породистом лице барона… Ему отвечали тем же поблескивающие, как зарницы, глаза маленького еврея. Протянулась минута, одинаково тяжелая для всех присутствующих. Точно грозовая туча повисла в воздухе над головами всех этих юношей, взволнованных, как никогда. И вдруг стремительно и быстро Флуг соскользнул на пол, духом пролетел пространство от стола до колонны и, вонзив свои два горящие глаза в надменное лицо барона, вскрикнул взволнованно, истерично:

— Барон Нэд фон Ренке! Это сделали вы!

Глава V

Товарищ-Искариот

Гром грянул… Гроза разразилась… Точно удар хлыста прошелся по телу длинного остзейца.

Он вздрогнул… Позеленел… Глаза его ушли куда-то вглубь и спрятались за белесоватыми ресницами. Две горящие зелеными огоньками щелочки впились в лицо Флуга, как два маленькие жала змеи. Все прочие ариане безмолвной толпою стояли вокруг. Всем было как-то не по себе… Предательство одноклассника ошеломило юношей. Несносное, нестерпимое, до боли острое чувство горечи и стыда наполняло молодые честные души всех этих взрослых мальчиков.

И вот Миша Каменский первый нарушил молчание.

— Фон Ренке, ты печальный негодяй, — прозвучал из дальнего угла его красивый голос, — и это весьма неприятное открытие!

Длинный барон выпрямился. Его тощая, прямая, как жердь, фигура чуть отделилась от колонны, на которую он опирался до этой минуты.

— Я бы попросил вас быть несколько сдержаннее! — процедил он сквозь зубы, не раскрывая рта.

— Послушайте, Ренке, ведь это возмутительно! — горячо произнес мечтательный и бледный юноша, поэт восьмого класса Бандуров, прозванный лордом Байроном за его довольно удачные стихи, — это подлость, то, что вы сделали, фон Ренке, и вы должны нам сказать что-либо в свое оправдание сию же минуту! — И лорд Байрон обвел все сборище своими лучистыми, ясными, как у ребенка, глазами.

— Я никому и ничему не обязан, — сухо и резко произнес длинный барон, — а тем более людям, с которыми у меня нет, не было и никогда не будет ничего общего! Прошу запомнить это, а равно и то, что я отказываюсь и ныне и впредь от дачи каких бы то ни было показаний по этому делу. И прошу оставить меня в покое! — заключил он живописным жестом своей холеной руки.

Воцарилось новое молчание, еще более длительное и томящее, нежели прежде. Что-то глубже и теснее вошло в душу и закопошилось в ней, безотрадное, мучительное, больное… Негодование, гнев, ненависть, почти граничившая с ужасом, отразилась на лицах всех этих недавних детей, заливая их густым румянцем стыда за чужой проступок. Один виновник всеобщего возмущения был, по-видимому, спокоен. Он по-прежнему опирался теперь о колонну в той же картинно-небрежной позе, заложив руки в карманы своих новых, с иголочки, брюк.

И снова неугомонный Каменский очутился лицом к лицу с длинным бароном. Его детски-моложавое, мальчишеское лицо со злобою остановилось на Ренке. Жгучим задором заискрились глаза.

— Фон Ренке, — произнес он громко, — простите меня. Я должен извиниться перед вами… Я ошибся, назвав вас печальным негодяем… Нет, вы не то… Вы негодяй хронический… На веки вечные, неизлечимый… Запомните это хорошенько!

Змеиные глазки длинного барона загорелись ярче.

— Я буду жаловаться директору! — прошипел он со злобой.

Но тут случилось нечто неожиданное. Долго сдерживаемый прилив негодования вылился наружу. Так, плотина, не выдержав иногда бурного натиска волн, рушится с треском в кипучие волны. Костлявый Комаровский, сидевший в это время с неподвижностью статуи на столе, вскочил вдруг, как ошпаренный, со своего места.

— Слушай ты, немчура, Килька Балтийская, — прогремел он своим оглушительным басом, — стоило бы отлупить тебя так, что небу станет жарко… Да рук о тебя марать не стоит! Дрянцо ты… Сверхдрянцо!.. В квадрате дрянцо!.. В кубе!.. А вот мы что сделаем… Кати, братцы, к «Мотору»… и либо он… либо мы… heraus[3] из любезной нашей alma mater[4] пожалуйте! Потому что, как есть, ты настоящий дрянь-человечишко!

— Правда твоя! Из такова чэловэка у нас на Куре шашлык делать надо и с солью скушать такой чэловэк! — хмуря густые черные брови и неистово махая руками, кричал Соврадзе.

— Отравишься, Соврашко, от такого шашлыка-то, друг милый! Видишь, в нем яду сколько! Змеи ядовиты, братец ты мой! — острил Каменский.

— Тогда бить его надо… За подлость бить! Вот чэловэк! — не унимался кавказец и ближе подступил с сжатыми кулаками к Ренке.

— Бить, понятно! — послышалось откуда-то сзади.

— Да что мы, «мелочь», что ли, приготовишки, чтобы драться, братцы? — вступился чей-то одинокий голос из толпы. Но он утонул сразу посреди общих криков и шума.

Какая-то непонятная суматоха произошла в тот же миг вокруг Ренке. Комаровский, немилосердно расталкивая товарищей, продирался к нему. Еще минута — и оба юноши очутились друг против друга. Костлявая, но сильная рука Комара опустилась на плечо Ренке.

— Слушай ты, Иуда предатель! Говори прямо — ты это сделал? — сурово выкрикнул он.

Ни один мускул не дрогнул на побледневшем лице длинного барона. Он небрежно закинул нога на ногу и, дерзко взглянув в самые глаза товарища, спросил:

— А хотя бы и я! Какое вам дело?

Новое смятение… Новый взрыв бури… Кто-то «ухнул»… Кто-то крикнул… Истерическое «ах» вырвалось из груди маленького Флуга и тяжелый учебник, ловко пущенный забывшимся в бешенстве Соврадзе, глухо ударился о колонну, на вершок выше головы заметно побледневшего остзейца. Это послужило как бы началом схватки.

Десятки рук потянулись к Ренке. Круг сузился… Юноши окружили тесным кольцом колонну, и длинному барону пришлось бы плохо, если бы чей-то громкий голос, разом протрезвивший всех, не прозвучал отчетливо и возбужденно:

— Брось его… Не стоит рук марать… Вали лучше к директору, братцы. Либо он, Ренке, либо мы всем классом, в отставку, значит, вчистую… Так, что ли?