Илья Салов - Мельница купца Чесалкина Страница 5

Нечего говорить, что все окрестное духовенство, которое, кроме того, снабжалось от него и мукой и отрубями, чтило его и после каждой обедни преподносило ему просфору. Вероятно вследствие этой-то набожности Чесалкин божился поминутно, и божбу эту произносил так: «Истинный бог! Мать пресвятая богородица! Николай-угодник!» — причем, когда был дома, указывал на киот, в котором помещались означенные иконы в том самом порядке, в котором он их поминал, крестился и как будто хотел этим выразить: «Вот, дескать, и свидетели есть, если вы мне не верите».

Купечество тоже не менее святых отцов уважало Чесалкина и, несмотря на то, что ему было за пятьдесят, называло его отличным парнем, хозяйственным человеком и всегда почти прибавляло при этом: «И чудак-голова!» И действительно, Чесалкин был чудак-голова, по крайней мере умел при надобности прикинуться таковым. Кроме мельничного дела, то есть перемалывания разных сортов крупчатых мук, Семен Иваныч занимался прасольством и ежегодно, перед наступлением весны, отправлял своих ребят, то есть сыновей, в орду или на Дон для закупки рогатого скота, который перегонял к себе, нагуливал, а затем осенью или бил его (это он называл свежевать скотину), или живьем отправлял в Москву, и постоянно жаловался, что несет убытки и что год надо бы хуже, да некуда.

— Истинный бог, мать пресвятая богородица и Николай-угодник, убытки, верно говорю вам, убытки, аперация самая нестоящая. Истинный бог, доложу вам, скотина к ножу пришла в столько-то рублей! Вот и выручайте, как знаете. Говорю вам, истинный бог, все это бросить надоть — одно слово! Только вот привычка! Как мы мужики есть, словом дурачье… вот одно!

Голос у Семена Иваныча был зычный, и потому на базарах, которые в Макарове бывают очень людны, как только Семен Иваныч начнет божиться, так божба эта разлеталась по всем концам базарной площади, и тарханы, заслышав ее, скалили зубы: «Ну, дескать, Семен Иваныч пшеничку покупает!» И действительно, смотришь, поймал Семен Иваныч какого-нибудь мужичка и торгует у него пшеничку. В это время Чесалкин — сам не свой. Машет руками, вспрыгивает на воздух, кричит, божится, крестится, ругается, хлопает мужика по ладони, называет его то православным, то татарином, на котором креста нет, то родным, то любезным, то свиньей, снимает при этом шапку, с сердцем бросает ее об землю, хватает под уздцы лошадь, заворачивает ее по направлению к мельнице. Мужик и руками и ногами, — не тут-то было. Чесалкин оборачивает к себе мужика спиной, отмечает у него на полушубке мелом, за какую цену сладил пшеничку, и по затылку гонит его с базара на мельницу.

— Вези, там примут и разочтут! — Мужик, с цифрами на спине, отправляется на мельницу, а Чесалкин переходит к другому возу, и повторяется та же история, только пот градом льет с него, какой бы мороз ни был.

— Ну уж базар только задался! — проговорит, бывало, Чесалкин, возвратясь домой. — Сорок потов с потом сошло, истинный бог, сорок!

Между тем Матреша, которая оказалась самой толстой Матреной с рябым лицом и бельмом на глазу, как будто в глазу у нее торчала, вместо зрачка, оловянная солдатская пуговица, успела уже поставить на стол графинчик с какой-то бурой настойкой и тарелку с крупно накрошенными солеными огурцами. Чесалкин зажег две стеариновые свечи, чинно до того времени стоявшие на столике перед зеркалом, и поставил их по бокам графина с водкой.

— Пожалуйте-с, — проговорил он, налив три огромные рюмки, и жестом руки указал на них.

Мы выпили.

— Майская, — проговорил Чесалкин. — На майских травах настоенная, самая целебная, от пятидесяти пяти недугов помогает.

И затем у нас пошла беседа.

Чесалкин говорил без умолку. Начал расспрашивать нас про нашу рыбную ловлю, много ли наловили рыбы (причем дьякон еще пуще разозлился), не было ли особых каких приключений, как будто злодей не видал, в каком явились мы виде! Затем начал рассказывать про свое житье-бытье, про убытки, про то, скольких он родственников лишился и похоронил на свой счет, не считая двух умерших жен, которых тоже похоронил благородно, как следует, ничего не требуя от их родителей, которые, если бы имели совесть, все-таки должны бы были помочь. Как он мужиков любит, хотя их, мерзавцев, по правде сказать, и любить-то не за что, потому что готовы снять с тебя последнюю рубашку (причем взял себя за борт сюртука и показал, как это делается), и, наконец, кончил тем; что следует опять выпить, и налил опять три рюмки.

— А что это у вас за портреты? — спросил я, взглянув на два женские портрета.

Семен Иваныч глубоко вздохнул и сложил руки крестообразно на груди.

— Это-с — покойница первая супруга моя, Агафья Семеновна, — царство ей небесное!

— Оба портрета ее?

— Оба-с. Вот на этом-с они были еще невестой. Вот, изволите видеть, и надпись есть: посягаю, и он провел пальцем по надписи. А на эфтом-с они изображены уже после бракосочетания (должно быть, с недельку опосля писан был) и по этому самому надпись: посягнула. — Чесалкин опять вздохнул и добавил: — славная была дама! Истинный бог, вот вам мать пресвятая богородица и Николай-угодник, таких дам нынче не найти-с. Пожалуйте еще по одной-с. За упокой души, царство небесное!

Выпили и помянули.

— А где же теперешняя жена ваша? — спросил я.

Чесалкин только рукой махнул.

— Там, на другой половине-с! — проговорил он. — Да что! никакого толку нет, хворает все. Все одно что холостой али вдовый! Истинный бог, все одно!

— Что же с ней? — спросил я.

Но Чесалкин, вместо ответа, указал на дьякона.

— Вот спросите отца дьякона, — проговорил он. — Отче знает, а мне тяжело говорить. Истинный бог, мать пресвятая богородица, тяжело, а вот спросите его. Он священный сан носит и не солжет, а мне тяжело, потому — конец мне известен.

— Чахотка с ней, — промычал дьякон.

— Ну, вот-с, — подхватил Чесалкин:-верно-с, и доктор Бегучев тоже определил так-с. А вот покойница, вторая супруга моя, Дарья Федоровна — та, напротив того, от водянки скончалась. Все, значит, разными болезнями мрут. Одна худеет, другая пухнет.

Чесалкин опять вздохнул и, посмотрев еще раз на портрет своей первой супруги, проговорил:

— А уж до этой, до Агафьи Семеновны, обеим супругам моим далеко, как кулику до Петрова дня! Истинный бог!

Потом, вдруг обернувшись на одной ножке к дьякону, он добавил:

— Отец! ты и живописца-то знаешь, который эти самые патреты писал.

— Почем я знаю! — буркнул дьякон.

— Вот те здравствуй! — подхватил Чесалкин. — Зубриловского-то живописца не знаешь, Ивана-то Ефимыча?

— О, знаю! — проговорил дьякон. — Его господа все Иоганиус Ефимиус зовут.

— Ну, вот, вот он самый. А вот это, — проговорил Семен Иваныч, указывая на портрет гусара: — это — покойник Алексей Семеныч Хабебулов, князь… Турецкого происхождения, говорят, был, но добрейший барин, царство ему небесное. Покойник здесь в Макарове постоянно жил. и кости свои тут сложил. Ну, а сынки-то не полюбили что-то Макарово. Приезжали года три тому назад, пробыли дня четыре и опять уехали. Один из них анженером где-то служит, слышно, дорогу железную ведет, а другой по судейской части, в окружном, значит, суде где-то. Ловкие хваты такие. Приехали, сейчас дом продали на слом, роща перед домом была хорошая, липовая, дорожки по ней при покойнике были разбиты, беседочки, разные настроены… рощу эту тоже на сруб продали. Я было торговал ее, да не пришлось дело; а дороже всех давал, истинный бог, дороже всех!

— Отчего же они вам не продали?

— Не потрафил им маленько, они и не продали.

— Чем же не потрафили?

— Да вот через эту самую мельницу, чтобы ей пусто было! Показалось им, изволите видеть, что я дешево арендую ее (мельница-то их). Ну, они и призвали меня к себе. Так и так, говорят, дешево ты мельницу у отца снял; возьми, говорят, отсталого; нарушим контракт… А я говорю: как же так? мне ведь десять лет еще держать ее… И не согласился; они и осерчали.

— А вы сколько платите?

— Пять сотенных.

— Ну, конечно, дешево!

Семен Иваныч даже с места вскочил и подбежал к образнице.

— Истинный бог, мать пресвятая богородица и Николай-угодник, хотите верьте, хотите нет… Самая эта мельница не стоит того, чтобы ею заниматься, — пустое дело! А так, значит, привычка, — привык к здешнему месту; опять и супруги здесь обе похоронены; ну, и храм божий близко, участочек земли свой неподалеку… А кабы не это, бросил бы все давно… пропади она пропадом! Ведь мне и перед князьями-то совестно было, отказать-то, то есть, как стыдно было, истинный бог, стыдно! Ну, так стыдно, просто лучше бы сквозь землю провалиться! Эх, года-то, сударь, не те, что прежде были. Прежде мужик-то сам с хлебом набивался, а ноне ты сам поезжай к нему, да еще когда-то его, жида, с печки стащишь! Истинный бог, правду говорю. Пшеничка-то, — глядеть на нее не стоит, а он гнет цену, как за хорошую. Плюнешь да и пойдешь! — И Семен Иваныч действительно плюнул и показал, как он от мужика уходит. Но, дойдя до двери, он быстро обернулся.