Лев Гунин - Сон и явь Страница 5

Наконец, мы приступили к характеристике Фигаро, и, цепляясь за первое попавшееся, я спросил, чем отличается каватина от арии.

- Ну, я не знаю, - ответила она, - по-моему, это к теме не относится.

- Нет, возразил я, - все, что относится к опере и к клавиру, который здесь у вас перед глазами, имеет отношение к теме. Раз есть в клавире, значит, относится к теме.

На это она ничего не могла сказать. Ей, выросшей на догмах, было не под силу расправиться даже с той, которую произнес я. Помолчав, выдержав менторскую паузу, я добавил, что это как раз и имеет непосредственное отношение к теме, так как связано с характеристикой центрального персонажа оперы.

На вопрос она так и не ответила. Это была формальность. Конечно, она не могла знать ответа на все мелочные, глупые вопросы. И, тем не менее, я постарался сделать из этого соответствующие выводы.

- Так что же вы вообще знаете? - спросил я опять не своим голосом. - Чтобы зря не тянуть время, я просто, если вы хотите, задам вам один вопрос, и, если вы на него ответите, будем считать, что с темой покончено.

Она согласилась. В этот момент я подошел к клавиру и захлопнул его.

- Так, - изрек я. - С чего начинается опера? - С увертюры, конечно.

- Нет, я имею в виду вокальный номер. Она задумалась. "Как это, саму оперу? " И я, прицепившись к словам "саму оперу", стал настаивать на более точном определении, называл это ошибкой, говорил о незнании. (Конечно, предполагать, что педагог-теоретик, даже если она никогда не преподавала муз. литературу, не помнит первого вокального номера такой хрестоматийной оперы, было абсурдном, но - так же, как неожиданный вопрос "а сколько будет дважды два? " в самых неожиданных обстоятельствах и в неожиданном месте, может вызвать запинку недоумения, точно так же это могло быть и тут).

После этой психологической подготовки я вновь спросил ее о том же. Это был провокационный вопрос. Когда спрашивают в таком безобидном плане о строении такой "легкой" оперы, как "Свадьба Фигаро", от неожиданности такого поворота дела на некоторых находит как бы "затмение"; изучаемая с детства, десятки раз слышанная в оперных театрах, опера непостижимым образом "забывается". И, к тому же, в такой обстановке... Кроме того, обычно ("Свадьба Фигаро" не в счет, она слишком популярна) все запоминают окончание оперы - ведь финал в понимании музыковедов - материалистов, и, наверное, простых смертных тоже, был своего рода развязкой драмы, в большинстве случаев как бы выводом, подведением итогов, и, разумеется, изучался особо. Здесь не отходили от классицизма, и никто не знал опер, где музыка возникает из небытия и уходит в ничто. Начало же, первое действие, первое явление плохо запоминали, поскольку после тщательно разбираемой увертюры это являлось как-бы "лишним", и потому, что очень редко первое явление входило в число "важнейших", номеров, достойных разбора - по мнению авторов всех учебников. И, конечно же, она не помнила этот номер. Затем, когда она пыталась продолжить характеристику Фигаро, я сбил ее тем, что предложил пересказать содержание арии, которого она, опять-таки, не знала.

Да, если бы она была студенткой, ей бы пришлось перечитывать и учить все либретто - если бы она захотела уметь отвечать на такие вопросы. Но я нисколько не переиграл; все эти вопросы мне самому были заданы на экзамене (и задавались гораздо пристрастнее, с ньюансами), а, кроме этих, "дозволенных" методов, использовались еще и противозаконные. Мне указывали на какой-нибудь такт и добивались, без связи со всем остальным, описания "смысла, содержания и настроений", выраженных в этом одном оторванном такте. Несмотря на то, что все темы викторины, которую я написал, были названы правильно, все они без исключения были зачеркнуты, а листок с ними был отобран "на память". Сейчас же я действовал более либерально. Я попросил ее сыграть на память первую часть ре минорной сонаты Бетховена ?2 ор. 31.

- Ну, я не знаю наизусть всю первую часть, - сказала она. - Но я могу сыграть темы.

- Нет, - возразил я, - играть темы мне не надо. Кроме вас вся группа выучила наизусть. Ну, правда, кое-кто не совсем (я замялся) выучил, но (прибавил я уже бодрым голосом) она, она хоть что-то учила, сделала разбор произведения, а вы, вы н и ч е г о, ну, буквально ничего не знаете. Так что, я затрудняюсь, смогу ли вам поставить "3".

- Так ведь никто не впрашивает, - перебила она меня. Надо было спросить об опере, попросить пересказать сюжет... А так и я бы могла вам задавать вопросы, отрывочно, вразброс, такие, что вы бы никогда на них не ответили. Конечно, можно задавать всегда такие вопросы, на которые никто не ответит, формальные вопросы, не относящиеся к делу.

Теперь она сама выдвинула ту же мысль, по поводу которой она недавно негодовала. Но я не спешил делать выводы.

- Если бы вы сами выбирали вопросы, - сказал я. повысив голос, - вам бы осталось только выбрать себе подходящий билет, выучить один вопрос и выбрать его себе при ответе. И, вообще, разве педагогу запрещено задавать такие вопросы? В принципе, конечно, не н а д о, да и нельзя задавать такие вопросы, но кто мне з а п р е т и т, ведь формально все в пределах правил, так что запретить мне никто не может. И с этой точки зрения все мои вопросы заданы правильно.

На это ей ответить было нечего. Эксперимент продолжался. Я сел за фортепиано и выбрал два однотональных произведения, примерно одинаковых по характеру и по темпу. Одним из них была пьеса "Шопен" из "Карнавала" Шумана, другим - малоизвестное произведение Шопена. Я заранее наметил и теперь играл отрывки - поочередно - то из одного, то из другого произведения, так, чтобы, по мере возможности, не было заметно переходов. Кроме того, я позволил себе слегка изменить наиболее характерные места каденций и кульминаций. Собственно говоря, я играл даже не гибрид из двух намеченных произведений, а, скорее, свою собственную импровизацию, но строго в стиле двух намеченных пьес. Она с подозрением посмотрела на меня и объявила, что вообще не знает такого произведения. И добавила, что я вообще "что-то не то" играю. Но, если отбросить это, то музыка похожа на Шопена. Я сказал ей, что она ошиблась. Она бы, конечно, продолжала возражать и высказывать свое недоумение, но, когда я с самым красноречивым видом (предварительно захлопнув вторые ноты) проиграл один раз, второй раз "Шопена" из цикла "Карнавал", где кое-что соответствовало тому, что я прежде играл, она сразу сказала "да это же "Шопен" Шумана, из "Карнавала"; так что же перед этим было сыграно?

- Как что? - оскорбленным тоном произнес я. - Та же самая пьеса. Но Вы ведь уже сказали раньше, что не знаете, что это, а теперешняя Ваша догадка не в счет.

- Значит, перед этим была просто какая-то каша, а не игра, - так, на стадии разбора, а настоящее произведение зазвучало только теперь.

- Ваша задача, - сказал я сухим тоном завуча училища, определять произведение, как бы оно ни было сыграно.

Эта фраза завуча была широко известна. И она осознала, на что я намекал. Если бы она мне стала возражать, до завуча могли дойти слухи, что она оспаривает правильность его слов, и тогда...

- Ну вот, - как-бы сочувствуя, произнес я, - историю создания вы не знаете, мне пришлось самому пересказать ее за вас, характеристику образов действующих лиц вы знаете самым слабым образом, музыку вы совсем не знаете, - (все это перечисление нужно было для того, чтобы выбить у нее из головы все, за что она могла бы уцепиться), - что же, как вы думаете, я могу вам поставить? - Она молчала. - Вот что бы вы сами себе поставили?

Этот был крайне подлый вопрос. А ведь именно он интенсивно использовался педагогами муз. Училища, чтобы "сбить борзых". Во-первых, даже самый наглый студент еще и еще раз вопрошал к своей совести, сомневаясь в своей правоте, тем более, что "добрый" педагог сам дал ему "возможность" решать свою участь. С другой стороны, говорилось это всегда таким тоном, что не предвещало ничего хорошего, и студент не мог сам себе вынести приговор: чистосердечным "признанием" или, наоборот, несогласием перенесшего оценку на один бал ниже педагога в случае отказа в "признании" лишать себя последней надежды. Это был период крайнего нервного напряжения, и никто не выдерживал этой пытки, никто не мог назвать с в о й результат. Во-вторых, существовала даже еще более опосредствованная "совесть" перед коммисией. Студент боялся, что, назвав слишком хороший результат, приведет комиссию в негодование, тем самым еще более ухудчив свое и без того крайне бедственное положение: даже если этот "слишком хороший" результат равен "трем". Теоретическая возможность поставить самому себе оценку и невозможность решить ввою участь на практике переплетались настолько уродливо, что студент, отчаявшись разобраться в своих чувствах, вынужден был молчать. И тем самым униженно соглашался с комиссией.

- Я больше двойки вам поставить не могу. Более высоким баллом даже педагог музыкальной школы не оценил бы уровень вашего ответа.