Сергей Лукницкий - Пари с начальником ОВИРа Страница 5

Наверное, по ресторанным понятиям, посуды было не очень много, но я сразу же понял, что мыть ее будет довольно сложно. Хотя бы потому, что остатки утренней еды на ней основательно подсохли. Но около мойки висело такое количество щеточек, скребочков, губок и тряпок, и стояло такое количество порошков, флаконов и спреев, что я решительно приступил к делу.

В общем, я всегда считал, что журналисту надлежит попробовать в жизни по возможности все.

Когда-то в армии я вот так же подумал: служба моя проходит, а я до сих пор еще не мыл гальюн. И вот, удивив и перепугав начальство, попросил направить меня в такой "унизительный" для творческих людей наряд; капитан, помнится, отказал мне. Он не понял, для чего мне это. Он решил, что я замыслил, быть может, что-то противоправное. С тех пор на утренних поверках я регулярно появлялся в нечищенных сапогах и с непришитым подворотничком. В конце концов мое антиусердие было замечено. Но зато теперь я могу, если придется, вполне квалифицированно описать невероятный процесс мойки гальюнов. Зачем мне это? Кто его знает, привычка все постигать на практике.

Я заткнул пластмассовой пробкой раковину мойки, положил туда наудачу какого-то едкого порошка и, соскирдовав наиболее грязные тарелки с засохшей едой, залил их водой.

А пока вода наполняла раковину, надел на себя мягкий зеленый халат и толстые резиновые перчатки, такие же зеленые.

Чистую посуду я ставил на огромный пластмассовый стол с дырочками, из которых шел горячий воздух.

Ни разу хозяйка кофе не пришла полюбопытствовать, что я там такое делаю, правильно ли я мою, не разбил ли чего.

Когда я наконец все закончил, закрыл воду, вытер пол специальной шваброй - я не сразу сообразил, как ею работают - и переоделся, то впервые посмотрел на часы.

Было двадцать минут пятого.

Я вышел в зал, где увидел свою хозяйку мадам Оливье. Она улыбалась. Я по-английски доложил, что работа закончена.

Она недоверчиво и, как мне показалось, иронично посмотрела на меня. То ли она не понимала английского вообще, то ли моего английского в частности, но она прошла в моечную и остановилась как вкопанная.

Чашки сияли перламутром, инкрустированной чернью блестела посуда. Вилки, ножи и ложки расположились в ряд и готовы были поспорить своим сиянием с глазами самой прелестной дамы, бокалы и рюмки вбирали в себя блеск уходящего дня. Пол, вытертый специальной шваброй, отражал всю прелесть вымытого.

- Вы профессионал? - просила меня по-английски мадам Оливье.

- Да, - гордо сказал я, - я журналист, географ и юрист.

Она немедленно подошла к стойке и достала из кассы стофранковую бумажку, потом подсыпала к ней еще франков тридцать мелочи, а потом сделала жест рукой, как будто дарит мне весь мир. Она была прелестна. И в этой ее прелести читалось: на дальнем столике накрытая еда предназначалась голодному мне.

Я сел и с удовольствием стал ужинать.

Мадам Оливье положила передо мной пачку сигарет, и я полез в карман за деньгами.

Но она остановила мою руку.

- Русский юрист, - сказала она, улыбаясь.

По дороге к дому Матрены я вспомнил о торжественном предречении начальника ОВИРа, что мне обязательно понадобится зайти в такое место, куда и цари ходят пешком. Вспомнил я об этом потому, что ощутил вдруг насущную необходимость.

Вы поймете мое волнение, когда за два франка передо мной распахнулась кабина, от которой не воняло за два квартала. В ней играла музыка и стояли живые цветы.

Я вернулся к Матрене, и она предложила мне пожить у нее несколько дней.

- Дом большой, - сказала она, - а я одна.

До рассвета я рассказывал ей, что такое перестройка.

Кроме того, мы слушали радио.

Возникает какое-то особенное, почти сладострастное чувство, когда слушаешь "Маяк" на коротких волнах. Слышно плохо, но это не потому, что глушат, а просто плохо слышно, может, батарейки слабые.

Матрена спросила меня: для чего подожгли ленинский шалаш в Разливе.

Я не знаю, для чего его подожгли, быть может, следуя логике Герострата - чтобы попасть в передачу "600 секунд".

- И ведь почти в каждой Советской республике теперь есть президент, спросила Матрена, - а как же Горбачев?

- Он, вероятно, будет старшим президентом, - ответил я.

Перед самым сном я сделал несколько уточняющих записей в дневнике, а именно с мадам Велли я познакомился не в аэропорту, а в крошечном городке, куда после изнурительного путешествия пехом добрался и присел отдохнуть. И пес ее подошел ко мне не потому, что я такой хороший русский или даже советский, а потому, что моя матушка нагрузила меня перед поездкой к империалистам всяческой снедью, типа бараньих ребрышек, колбасы, дала даже баночку консервов (неизвестно, где достала), которую я подарил потом в аэропорту местным цыганам. Здесь они называются испанцами.

17 августа

Чуть свет я был уже на ногах. Сбылась мечта идиота: я шел на то самое место, в тот самый дом, откуда начинался удивительный гений - Поль Сезанн. Сопровождал меня французский пес Толик.

Никогда я не ощущал присутствия художника так близко. Никогда еще мне не казалось, что вот этот самый пейзаж я уже где-то видел, и если я вспоминал подмалевок или незаконченную его работу, то теперь я понимал, что то не было подмалевком или незаконченной работой, такой была натура.

Часть заработанных вчера денег я отдал за входной билет в сезанновский домик-музей, но уж зато я понаслаждался. И на второй этаж поднялся, и на плетеном его стуле посидел, и палитру его погладил, и часа три дышал, дышал в запущенном донельзя овражистом саду.

Когда я вышел из ателье на улочку, мне ужасно захотелось рисовать желание, которое редко стало посещать меня в суетливой московской действительности. Пес Толик, ожидающий меня на улице, вновь составил мне компанию.

А улица, на которой когда-то стоял пожилой бородатый художник, вдруг налево поднималась в гору, а направо - мчалась куда-то вниз.

Я погулял по городу. Он был удивительно ухоженным и даже днем переливался разноцветными огоньками.

Верный Толик шел рядом. Вдруг он, забыв солидность, погнался за кошкой, заставил ее даже залезть на дерево. Я, было, позвал ее: "кис-кис", но тут вспомнил, что она тоже француженка и, конечно, меня не понимает. Тогда я перешел на французский: "мину-мину", - позвал я.

Кошка спустилась, я погладил ее. Толик, как истинный француз, вилял хвостом.

Стало быстро темнеть. Солнце свалилось куда-то за холм, а я все бродил, бродил.

Не знаю для чего, я вдруг купил в лавке две краски в тюбиках: зеленую и коричневую, белила в баночке давались бесплатно.

Придя домой, вернее, к мадам Матрене, всласть поработал - прямо на куске ненужной ей пластиковой коробки из-под туфель стал писать под впечатлением сегодняшней прогулки пейзаж, видимый из ее окна.

Правда, виден он по утрам, а не ночью, но я рисовал его по памяти.

Мадам Матрена увидит его на следующий день утром.

Но дверь внезапно отворилась, она вошла ко мне в комнату с какой-то расцвеченной газетой, и по выражению ее лица я понял, что случилось нечто экстраординарное, во всяком случае в ее доме.

- Мсье, - сказала она, - вы становитесь знаменитым, и это меня пугает.

- Что случилось, очаровательная мадам Матрена? - спросил я, кривя душой, еще не до конца спустившись на грешную землю после посещения ателье.

- Случилось то, что в номере газеты, вот, смотрите, написано, перевожу дословно: "Прекрасно моет посуду, чистит ножи и вилки, заставляет бокалы сиять солнечным светом советский юрист такой-то". Ведь это ваше имя? Более того: указан мой дом, как место, где вас можно разыскать, и пока вас не было, уже приходили трое просить вас пожаловать мыть посуду.

Я находился в удивительной стране, и самое смешное, что эта страна была, как меня учили еще в школе - страной капитализма. И я решил этим воспользоваться.

- Мадам Велли, - сказал я, - не огорчайтесь, пойдемте, я что-нибудь вам нарисую в подарок, а завтра мы с вами или разоримся, или заработаем много денег. - И я стал снова рисовать двумя принесенными вчера красками, а мадам Велли, причитая и иногда взъохивая, рассказывала мне о своих разлетевшихся детях, об умершем муже и об одиночестве, которое, к счастью, наступило только теперь и никогда не напоминало о себе после эмиграции из Советского Союза.

Когда я закончил рисовать, я поставил свое сохнущее произведение у двери спальни мадам Велли, так, чтобы утром, проснувшись, она тотчас же увидела бы его.

Я сделал ей дарственную надпись.

И уже ложась спать, разыскал в словаре улиц и деревьев Экс-ан-Прованса ту, на которой помещалось весьма престижное заведение, именуемое в СССР адвокатурой.

_

18 августа

Ранним утром я уже двинулся через весь город к центру и к десяти утра, с удовольствием съев парочку круасанов с кофе, оказался перед стеклянной дверью учреждения, в которое в СССР в силу разных причин никогда бы не обратился.