Федор Крюков - Ратник Страница 5

И вот прожурчал свисток обера, отозвался гудком паровоз, звякнули цепи, запели рельсы. И пошел потихоньку поезд. Пронеслось ура в нем, в одном вагоне занялась залихватская хохлацкая песенка с бубном — и все ушло вперед. Вагон за вагоном, глухо громыхая, ускоряя ход, — пронеслись, прогремели, ушли в мутные сумерки. Два фонаря, удаляясь и уменьшаясь, глядели долго назад, да как будто бубен гудел в ушах. И долго стояла на рельсах толпа, неутешно плачущая, придавленная тоской, бессильная, кое-где причитающая… Все туда глядела, в сумерки, вслед умчавшемуся поезду.

Впереди Андреевны, мешая ей видеть меркнущие звездочки фонарей, стоял сивый хохол в дегтярных сапогах и пестром — из старых и новых овчин — полушубке. Лежа руками и грудью на своем посошке, он тоже впился глазами в ту сторону, куда и она, горестно качал головой и горестно бормотал:

— Попэрла, распроклятая машина, як товар, або ж дрова… Пыхтыть, анахвема, мабуть багато овса задалы… Прэ, хочь скилько ий, устатку не зна, поту не дае…

…И вот сидит Андреевна в лавочке с надписью: «Общество потребителей». Заменяет теперь сына, старика на часок освобождает, отдых дает. Сидит, нахохлившись, вспоминает сны, старается разгадать их смысл, гадает о том, что будет. Торговой сноровки настоящей у нее нет, покупателям приходится терпеливо ждать, пока найдет она товар да отвесит. А иным просто говорит — тем, что придут с бутылкой взять фунт керосину:

— Наливай-ка вон из энтой жестянки сам… И покупатель сам о себе хлопочет.

Но публика в станице невзыскательная — дело идет гладко и ладно. И когда приходят бабы — купить спичек, сахарку, селедку, кренделей или подсиньки, — непременно повздыхают вместе с ней, поговорят о том, что близко всем своей неизбывной болью.

— Ночь-то… как все равно три ночи кто собрал в одну: ждешь-ждешь, когда она пройдет…

— Первый спень соснешь, только и есть, — неизменно говорит на это Андреевна: — а там — проснешься часам к одиннадцати — хоть глаза выколи, не уснешь…

— У нас там в улице толкуют всячину… брехня, должно быть, — стороной подходит иная баба к вопросу, волнующему ее тайные чаяния, — будто короли со всех земель съезжались… в корчму польскую собрались и гepмана вызывали… На счет замирения… Воевать, мол, так воевать, а то, коль того, и достаточно… Букшикнулись, мол, и так добре… Как тут у вас, по газетам-то, не слыхать?

— Да чего они, газеты, — разочарованным тоном говорит Андреевна — ничего из них не ухватишь… брехня одна…

Был один для нее источник — драгоценный и несомненный, — письма сына. Ждала она с нетерпением каждый день почту. И уже с одиннадцати выходила на прилавок, глядела в сторону конторы, прислушивалась, не гремят ли бубенцы. Выбегали из школы ребятишки, гурьбой собирались против почты, садились на колодце, на цементных баках, — шла и она к ним. А когда подъезжал почтовый тарантас и ямщик с почтальоном вытаскивали из него тяжелый баул, она глядела на него с трепетом и замиранием ожидания: не привез ли он ей чего-нибудь оттуда, из неизвестной дали?

Лихобабенко, по знакомству, выносил ей драгоценное письмецо, если было, вне всяких очередей. И тогда она просто летела домой, задыхаясь от радостного волнения, — и бубен гудел у ней в ушах.

Ильич бережно разрезывал конверт и читал. Листок мелкой дрожью дрожал у него в руке. Письма Костика были всегда бодрые — все утешал стариков, ничем не хотел огорчать:

«Доехал благополучно, станция большая. Мы — глазуновские и усть-медведицкие — остаемся на месте, а михайловскиe идут в Саратов»…

— А ведь это недалече, мать! — восклицал Фрол Ильич и вопросительно глядел на Андревну, а она уже сморкалась в угол фартука и не успевала смахивать торопливо бегущие слезы. — В два дни туда и назад смотаемся, — в утешение ей прибавлял он.

«Долго приходится стоять на станциях по случаю поездов, так что необходимо надо России два путя, а то паровики один другого ждут»…

— Это верно! — соглашался Ильич — через то и неуспехи наши… Не дотюкают башками, кому надо, а упущения на большие тысячи…

— Читай, как он там, не голодует ли? — торопила Андреевна.

— «Разного звания народы прибыли сюда. Есть татары — уфимские, — кто в лаптях, кто в шапке, кто в шляпе, кто покрыт платком, а кто совсем разувши. Это не на войну так убираются, а побираться куском. Брухнул я тут одного сзади нечаянно, посунул, — казанца. Он стал покручиваться: нет интересу на чужой взвод бороться. — Нет смысла и мне, говорю, терять силу, лучше поблюду для германца»…

Не утерпел Ильич, рассмеялся.

— Ну, да наши ребята — битки! — сказал с гордым удовольствием и продолжал бодро:

— «Наши глазуновцы все молодцами, все одеты, как по журналу. Показали тут наши свою развязку, разделывали весело на музыке: гармония, скрипка, бубен, тарелки с болобончиками и угольничек, модная — новой системы — дудка. Всех мы заставили обратить на себя внимание своей музыкой и развитием… где ты, не как уфимские татары»…

— Глупец, глупец… — с нежной улыбкой говорил Ильич, — дойдя до подписи: «русский солдат с Тихого Дона Константин Еремин»: — ничего-то еще не знает, ни о чем головушки не ломает…

Андреевна молча утирала слезы углом фартука и сморкалась…

Ф. Крюков

ПАРАЛЛЕЛИ С «ТИХИМ ДОНОМ»:

БЕЛОСТЕННЫЕ ХАТКИ — БЕЛОСТЕННЫЕ КУРЕНИ

«В золотистой мгле, где тонула линия белостенных хаток» («Ратник») — «десятка три белостенных куреней» (ТД: 6, IX, 89).

ГОВОРИЛИ О МОЛОТЬБЕ

(проводы на фронт)

«Пили и толковали о молотьбе» («Ратник») — «Перед отъездом на фронт Пантелей Прокофьевич говорил о молотьбе, о зяби, о скоте, но ни словом не обмолвился о том, как им быть, если фронт приблизится к Татарскому» (ТД: 7, XXI, 216).

Реминисценция из «Слова о полку Игореве»: «На Немиге снопы стелют головами, молотят цепами харалужными. На току жизнь кладут, отвевают душу от тела. Немиги кровавые брега не добром были засеяны, засеяны костьми русских сынов».

ЗАТИШЕК

тихое, спокойное место (ДС)

«…сел в затишке. Грело солнышко» («Зыбь»); «сели в затишке, на завалинке, у старенькой хатки» («Выборы на Дону»); «Выбираем над балкой место, где есть затишек от ветра и греет солнце» («Земля»); «Было солнечно. В затишках, где не доставал ветерок, нежно грело ласковое тепло осеннего солнца» («Ратник»); «становились в затишке за сторожкой» («Ползком»); «— Затишек… тут и поночуем, — сказал Семен» («Четверо») — «—…Приобыкли, сукины сыны, за чужой спиной затишек пахать!» (ТД: 6, XXXVIII, 243).

ЗЕЛЕНОЕ ЗОЛОТЦЕ — ЗОЛОТАЯ ПРОЗЕЛЕНЬ

«…и круглый месяц, светивший твердым осенним блеском, белое облако над вербами, четкие тени, перекинувшиеся через улицу, и ласково белевшие, уходя в золотистую мглу, стены хаток на лунной стороне, зеленое золотце, пробегавшее по церковным окнам, и старые, терявшие лист груши в церковном саду…» («Ратник») — «На стволах сохатых дубов золотою прозеленью узорились чешуйчатые плиты ржавчины» (ТД: 5, VIII, 238).

КРАСНЫЙ ВАГОН (КРОВАВАЯ АРТЕРИЯ СТРАНЫ И ПАСТЬ СМЕРТИ)

(в ТД он же — «скотский»)

В «Тихом Доне» есть такая метафора:

«Эшелоны… Эшелоны… Эшелоны… Эшелоны несчетно! По артериям страны, по железным путям к западной границе гонит взбаламученная Россия серошинельную кровь» (ТД: 3, VII, 289).

Ключ к метафоре — в одном из рассказов Крюкова:

«…но еще жальче Васятку: тоже скоро возьмут и его туда, в эту загадочную и страшную пасть смерти… <…> …вечером, посадили ратников в красные вагоны. Было многолюдно на платформе, тесно, толкотно. Не раз в народе тонула милая, родная фигура в ловко сидевшем на ней полушубочке и военной фуражке. Сколько их, молодых, чистых, хороших, глядело из разинутых дверей…» («Ратник).

В романе:

«Через день поезд, вышедший со станции Чертково, пер состав красных вагонов, груженных казаками, лошадьми и фуражом, на Лиски — Воронеж» (ТД: 2, XXI, 235).

(Это первое упоминание в ТД слова «вагон».)

Помимо того:

«Весь переход шли с песнями, радуясь, что вырвались из „волчьего кладбища“. К вечеру погрузились в вагоны. Эшелон потянулся к Пскову. И только через три перегона узнали, что сотня, совместно с другими частями 3-го конного корпуса, направляется на Петроград для подавления начинающихся беспорядков. После этого разговоры приутихли. Долго баюкалась в красных вагонах дремотная тишина. — Из огня да в полымю! — высказал долговязый Борщев общую для большинства мысль» (ТД: 4, XV, 138).

И еще:

«В красных клетушках вагонов, у расседланных полуголодных лошадей, толпились полуголодные донские, уссурийские, оренбургские, нерчинские и амурские казаки, ингуши, черкесы, кабардинцы, осетины, дагестанцы. Эшелоны, ожидая отправки, часами простаивали на станциях, всадники густо высыпали из вагонов, саранчой забивали вокзалы, толпились на путях, пожирали все съедобное, что оставалось от проходивших ранее эшелонов, под сурдинку воровали у жителей, грабили продовольственные склады» (ТД: 4, XVII, 153).