Николай Лесков - Путимец Страница 5

– А может быть, и лекаря.

– Ну-у!

Он махнул свободной рукой и отвернулся.

– Мы у лекарей не лечимся.

– И то хорошо; но что же с вами такое? Что у вас болит? Голова?

– Ив голове болит, и возле головы болит. А вам что надо-то?

– Отчего же это у вас разболелось?

– Ну вот, еще «отчего?» Разве она сказывает, что ли, отчего она болит? Может быть, от праздника.

– От какого?

– От какого? Что ты такой любопытный? Вы ведь вот, смотри, куда-нибудь ездили на праздник, а таким же манером мог у меня и свой праздник быть.

– Это ваша совершенная правда. А молочко теперь у вас есть? Нам очень понравилось ваше молочко.

– Не наше, а коровье.

– Ну что про эту глупость спорить!

– Какая же в этом глупость – мы сами не дойны, а корова дойна.

– Ну, хорошо, хорошо, – корова! Вы очень хорошо меня поправили; молочко от вашей коровки превкусное, и мы вот опять заехали, – дайте нам по кувшинчику!

– Можно!

Путимец встал и, придерживая ухо ручником, пошел в сени, а Гоголь вслед ему крикнул:

– И знаете: у вас молоко очень недорого!..

Говоря это, он толкал локтем соседа, чтобы тот не вмешивался, а сам тянулся с повозки, желая расслышать, что в ответ на это молвит Путимец. Но тот распорядился самым неожиданным образом и сразу разрушил всю умышленную против него затею.

VIII

Молодые люди услышали только, как Путимец в сенях громко позвал внука, того же самого Егорку, который их угощал ранее, и велел, чтобы он вынес кувшин молока.

Явился Егорка и принес молоко, но сам Путимец более уже не показывался.

– А где же твой дедушка? – спросил Гоголь.

– А на что он вам нужен?

– Да так, – ни на что не нужен.

– Он в избе сидит, – отвечал Егорка.

– Отчего же он к нам сюда не придет?

– А зачем ему выходить?

– Да так… просто!

– Не хочет.

– А почто так не хочет?

Егорка помолчал и потом, водя за щекою языком, неохотно молвил:

– Да зачем ему надобно выходить?

– Деньги с нас взять за молоко.

– Давайте – я возьму.

– Сколько же тебе дать?

Егорка немножко помолчал и потом молвил:

– Это все одно.

– Что это такое: все одно?

– Я деньги возьму.

– Да сколько?

– Сколько дадите.

– А я вот тебе гривенник дам.

– Ну так что ж…

– Довольно это будет?..

– Довольно.

Черныш и Гоголь переглянулись. Оборот выходил неожиданный и совершенно безэффектный. Гоголь подал мальчику двугривенный, и они поехали.

Мало того, что затеянная проделка с Путимцем не удалась, но теперь еще явилась забота ее разгадывать.

– Что это за чудо такое с ним поделалось! – заговорил, отъезжая, Гоголь.

– А це певно таке чудо над ним поднялось, – отозвался с облучка паробок, – що мабуть кто-сь сего бисова кацапа добре по морди набив або по потыльци ему наклав.

– Кто же его мог побить?

– А бог цирковный его знае!..

– А ты наверное ничего не слыхал, что его били?

– Ни, я не чув, а тильки бачите, що вин такий добрый зробився.

– Но кто же его мог бить в его собственном доме?

– Еге! чи-то мало панов туточки скризь по шляху издят. Може, який войсковий ихав да и набив. Войсковии на се добре швидки от разу.

– Вот, вот и есть! вот и есть! – воскликнул Гоголь, хватая Черныша за руку, – ты увидишь, ты увидишь! – И сейчас же, не проехав села, он велел подвернуть к той хатке, где они в прошлый проезд видели больного «притомленного» хлопца с его убогим «харчем».

IX

Хлопец опять лежал, как и в тот раз, на том же земляном полу без подстилки, а возле него, как и тогда, стояла та же скамейка и «снеданье». Харчи помещались в той же «полывьяной мисочьке», но только это были уже харчи значительно улучшенные: хлебные корки теперь у него плавали в молоке, а не в воде из той кринички, что весьма «глубока да припогановата».

Хлопчик в эти несколько дней как будто поправился. Он сразу же признал облагодетельствовавших его добрых панычей, а панычи зато узнали от него прелюбопытную историю, которая случилась с Путимцем. Действительно, с ним случилось происшествие в том самом роде, как угадывал ямщик: ехали два офицера, спросили себе молока и выпили оное также без торгу, как Черныш и Гоголь, а когда дворник потребовал с них рубль за кувшин (по тому, что ему наговорил в насмешку Гоголь), то военные, как люди на руку весьма скорые, тотчас же его жестоко за это оттузили.

Мальчик рассказывал все подробности, что и глечик пустой кацапу об голову разбили, а больше всего ухо ему скризь так порвали, що аж и серьга выпала.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

– А что! а что! Вот и есть, вот и есть! – заговорил опять Гоголь. – Вспомни, что я тебе ночью говорил! Я говорил, что он сам себя прибьет, вот он уже и прибил… и как больно прибил…

– Подлец, – подсказал Черныш.

– Да я ж тебе кажу: он старый! Он покается.

– А я кажу: подлец, и никогда не раскается.

Гоголь посмотрел на товарища и молвил:

– Сам будешь старый!

И, проговорив это, поэт сразу же задумался и упорно молчал всю дорогу до самого Нежина. Чернышу показалось даже, как будто у него несколько раз наворачивались на глаза слезы.

– Что тебе, жаль его, что ли? – осведомился Черныш.

– Да, жаль, – отвечал Гоголь и, «размахнув руками, як крыльями, навкруг во вси стороны», добавил: – понимаешь… мне жаль всех их… всех… Они все так… сами себя выбьют.

– То есть – эта вся кацапузия сама себя прибьет?

– Да, да. Не смейся надо мною: я об этом готов плакать!

– А зачем ты сам нашутковал этому Путимцу, что он такой-сякой, и добрый, и хороший, что может без ущерба даже хуже сделаться? Вот он и взаправду поверил и еще больше оскотинился, а тут его и набил такой, что сам палки не стоит.

– Да я же тебе про это и говорил! Мне ж это и было страшно!

И Гоголь отворотился и несколько раз повторил:

– Горе мужу-льстецу! Горе устом, говорящим лукавое!

X

Через несколько дней, когда Черныш совсем уже и не вспоминал про Путимца, Гоголь признался ему, что все эти пустяки произвели на него сильное впечатление. Во-первых, его ужаснуло – как точно и как скоро исполнился в шутку им затеянный план, чтобы жадного вымогателя проучила чья-нибудь чужая суровая рука; а во-вторых – Гоголь во всем этом видел происшествие не случайное, а роковое откровение, и притом откровение, имеющее таинственную цель просветить его именно ум.

Один кацап давал ему повод к широким обобщениям: – Так всем, так всем, – говорил он, – можно бог знает что наговорить и отъехать, как мы с тобой отъехали, обонять благоуханные розы, а тогда кто-то неожиданный подъезжает, слышит самообольщенную глупость и… рвет из уха золотую серьгу… Это скверно; нужен здоровый смех, нужно обличенье в душевной мерзости…

И, бог весть, не от сей ли поры, не с этой ли встречи с Путимцем пошли клубиться в общих очертаниях художественные облики, которые потом в зрелых произведениях Гоголя то сами себя секли, то сами над собою смеялись. А о Путимце он все-таки заключил, что он «непременно раскается и хорошо кончит».

XI

Кончина Гоголя в Москве последовала 21 февраля 1852 года. В России о нем тужили только люди, умевшие понимать его литературное значение, но в Малороссии его оплакивали люди даже самой обыденной образованности. Тут все переболели сердцем, читая весть про душевные муки поэта, начавшиеся для него томлением, которое предшествовало и, может быть, частью вызвало «Переписку с друзьями». Из малороссов Белинскому многие не только не сочувствовали, но даже сердились па него за его злые нападки на «совратившегося Гоголя». Эти нападки и особенно суровость, с какою они высказывались, земляки поэта считали «весьма немилосердными», и, кажется, они имели достаточные причины так думать. Во всяком разе здесь Гоголя любили не только как писателя, но и как своего человека, которому готовы были простить и несравненно бульшие вины, а не то, за что против него ополчился Белинский. Рукописные копии письма Белинского к Гоголю ходили по рукам и в Малороссии, но они не возбуждали никакой желчи против поэта, да и не все понимали, о чем тут идет дело. Скорбь о Гоголе в Малороссии была всеобщая, а имя Белинского почти все произносили с раздражением. Места, которые напоминали о Гоголе, получили некую святость; людей, которые его лично знали и с которыми о нем можно было поговорить, слушали с особым уважением. Словом – это были минуты действительно глубокой национальной скорби.

Приятель, сообщавший мне в пятидесятых годах рассказываемое здесь сегодня предание, упоминал, что в то время, когда его земляки предавались общей скорби о Гоголе, многим из них просто невмочь было сидеть одному с глаза на глаз с мыслию, что «его уже нет», и все тогда охотно посещали друг друга, чтобы вместе потолковать и потосковать.

Чернышев родич в эти дни навестил тех своих знакомых, на дороге к которым сидел Путимец и у которых был в комнатных услугах старый, а теперь уже престарый Харитон.