Федор Крюков - Счастье Страница 5

— Этот? Да, лютой, лютой был… Как-то сразу воспарение в нем делалось, на людей бросался… Вот Пономарев после него заступил — этот тихий был, как самая тихая вода. Уж не оскорбит, бывало, словом…

— Один был порочек за ним: казенных денег украл шестьдесят тыщ…

— Ну, обходительный был генерал, — с умилением сказал согнутый старик Бунтиш. — «Это, — говорит, — за что у тебя крестик, старичок?» — «За Польшу, ваше п-ство!» — «Ну, спасибо, — говорит, — молодчик!..» И… — голос старика дрогнул, — в маковку меня… поцеловал…

Каждый раз, вспоминая этот счастливейший момент своей жизни, проливал старик слезы умиления. Все уже привыкли к этому.

— Сроду меня ни один генерал не целовал, а этот поцеловал, — всхлипывающим голосом продолжал Бунтиш, утирая нос пальцами. — А мороз был… Продрог я, слова не выговорю, шапку уронил, из одного глаза слеза так рекой и катится. И не разглядел его, любушку, как следует…

— Нарочный скачет! — пробежали тревожно-радостные ребячьи голоса.

Бегом хлынула пестрая толпа к церковной ограде. И этот вид встревоженного бегства заразил вдруг всех забавно-бестолковой паникой. Громко шлепая сапогами, пробежал о. Иван из своего дома в церковь. Поспешно вывел школьников урядник Попов. Учитель Иван Алексеевич, в помятом синем мундире с облезшими пуговицами, бледный, с трясущеюся челюстью, догнал их, застегиваясь на ходу. Спешным маршем прошел почетный караул.

— Раз-раз-раз-раз… — хриплым голосом лаял Полу-птахин.

Он весь был в движении. Руками, ногами, головой отсчитывал такт. Грозно впивался глазами в команду, по временам идя спиной вперед. Гигантскими прыжками, не сбиваясь с ноги, перескакивал с фланга на фланг. Шипел, делал страшное лицо, весь кипел и бурлил вдохновенным экстазом.

Вприпрыжку прошел озабоченный атаман. Стал он меньше ростом, подобрал живот, одутловатое лицо потеряло взыскательное выражение, обрезалось и озябло. Широкие, изумленные брови не внушали страха, и усы повисли смирными сосульками.

Разместились полукругом перед церковными воротами. Вышел из церкви о. Иван с крестом — генерал хоть и иноверец, но было известно, что с большим вниманием относится к православным храмам. Ждали чинно, торжественно, в молчании. Поглядывали на колокольню, где добровольцы-сигнальщики должны были иметь наблюдение за окрестностью.

Прошли томительные минуты. Четверть часа, полчаса. Вздыхать стали, истомились. Пробегавший мимо пегий поросенок остановился, поводил пятачком в воздухе, видимо, озадаченный необычным скоплением двуногих. Ребятишки от скуки занялись им — тюкнули. Поросенок испуганно ухнул, бросился вперед, под ноги духовенству и начальствующим лицам. На него затопали, закричали. Он храпел, метался, взвизгивал в сомкнувшемся круге топочущих ног. Ребятишки со смехом ловили его. Атаман голосом, полным отчаяния, кричал:

— Да вы дорогу ослобоните! Ослобоните ему дорогу! Назад отпужните его!..

Кто-то из проворных ребят поймал-таки за ногу пегого нарушителя порядка. Поросенок отчаянно забрыкался, завизжал, но под общий хохот торжественно был выволочен на простор, получил пинка ногой и усиленным галопом понесся прочь. С колокольни послышались крики: «Едут!» — и. когда снова разместились все в прежнем торжественном порядке, стихли, выравнялись, слышно стало, как подвигался издали, из-за левад и садов, тонкий, качающийся звон колокольчиков. Ближе, ближе… Растет, становится отчетливее, грубее — волнением наполняются сердца…

Вот из-за угла показывается тройка, другая, третья…

— Смирно! На кра-а-ул! — чуть слышная, заглушенная звоном, пропела команда Полуптахина.

Генерал, седенький, кособокий, вида маловнушительного, должно быть, пересидел ногу, долго топтался на месте, выйдя из экипажа, потом, прихрамывая, подошел к караулу. У атамана прыгала рука под козырьком и плясал подбородок, когда он, большой и толстый, рапортовал этому невзрачному, седому старикашке.

Генерал, не дослушав атамана, подошел к старикам. Старики сняли шапки и нестройным лаем ответили на приветствие. Что-то долго хрипел голос генерала — как ни напрягал слух дед Герасим, стоявший на фланге, ничего, к огорчению своему, не поймал из генеральских слов. Изредка, точно ковш с опрокинутым щебнем, разом просыпалось несколько голосов:

— Постараемся, ваше п-ство!..

Тогда и старик Герасим торопливо, вместе со своими соседями, подхватывал уверенно и убежденно:

— Постараемся, ваше п-ство…

Потом к бабам обернулся генерал, семячек попросил у них — засмеялись бабы: веселый старичок, заигрывает…

Потом, точно спохватившись, засеменил генерал ногами по направлению к о. Ивану и усердно чмокнул не только крест, но и руку иерейскую, потную и волосатую. О. Иван откашлялся и хотел было приветствовать словом высокого посетителя, но он обернулся уже к школьникам и, грозя им пальцем, хрипел:

— Шапки снимайте перед стариками! Шапки!.. Затем сел в экипаж и уехал закусывать.

Долго не расходился народ. Все чего-то ждали, как будто генерал привез ящик с дарами счастья, да так и не успел второпях его раскрыть…

— Похвалил все-таки…

— Вполне доволен остался. «Ни в одной земле, — говорит, — нет такого милого вида среди подданных, как у нас. Мило даже посмотреть: казаки стоят при форме, в стройном ряду… А во Франции вы этого не увидете…»

— Франция — страна хорошо обстроенная, а до нас не дойдет…

— Насчет смутьянов тоже… «Вы, — говорит, — их ловите и мне представляйте, а я уж сумею поступить… Этих, которые насчет земли», — говорит…

— Земли? — Да.

— Говорил?..

— Говорил.

— Посулил, что ль?

— Вроде как быдто… «Я, — говорит, — поступлю…» Сергунька к ночи приехал с поля, усталый, мазаный.

Когда вечеряли, дед Герасим долго и обстоятельно рассказывал про встречу генерала, уверял, что генерал всем остался доволен и пообещал господскую землю отобрать, отдать казакам. Никто из слушавших деда этому не верил, но было приятно думать, что когда-нибудь так и должно выйти: господская земля перейдет к казакам…

С этими приятными мыслями и спать легли.

Кто-то застучал щеколдой чуланной двери. Шлепая босыми ногами, вышла Ульяна и сонным, недружелюбным голосом спросила:

— Кто тут?

— Сергей дома аи на полях? — послышался за дверями знакомый голос полицейского Семеныча.

— Дома.

— Нехай скорей уберется — к генералу велено представить.

— К генералу-у?

— Ну, да, к генералу. Сей же секунд чтобы готов был!..

— А насчет чего?

— Там объяснят, чего… насчет протолмаций!

Сергунька вскочил. Сердце его застучало частыми ударами, похолодели и задрожали руки. Не сразу нашел спички — зажечь огня. Достал из сундука мундир, пахнувший юфтью, шаровары с лампасами, форменные сапоги.

— Эх, почернить бы надо сапоги-то!..

Он хотел сказать это шутливо-беззаботным тоном, а голос прозвучал зябко и незнакомо.

Никто из семьи не высказывал предположений, зачем генерал требует Сергуньку, но ни у кого не было сомнения, что не за добром. У всех камень лег на сердце. Дед зажег свечку перед образами, раскрыл псалтирь и стал читать «Живый в помощи»…

Долго стояли в темном коридоре купеческого дома Сергунька и Семеныч. Семеныч докладывал атаману — велели обождать. Казак-вестовой раздувал уголья в самоваре и говорил завистливо-восхищенным голосом:

— Винцо там у них всякое, и красненькое, и шипучка… И водков этих разных, братец мой!..

— Небось и закусить есть чем? — почтительно пошутил Семеныч.

— Закуска?! Давеча казначей колбасу во-о какую принес… В руку толщины!..

За дверью слышалось смутное жужжание голосов. Иногда смех раскатывался — всегда начинал разбитый стариковский голос, громкий и трескучий, а за ним гулко катились другие, осторожные и почтительные. Когда открывалась дверь и проносили блюда с остатками кушаний, пустые бутылки — вместе с вкусным и соблазнительным запахом выбегал жужжащий говор, лязг ножей, звон стаканов. У порога видно было почтительно вытянувшуюся широкую фигуру атамана.

Один раз он на цыпочках вышел в чулан, погрозил пальцем Сергуньке, зашипел на Семеныча и на цыпочках же вернулся в переднюю.

— А то еще студень давеча проносили, ну сла-адкий, язык проглотишь! — рассказывал вестовой. — Настя дала мне ложку… ну и сла-адкий… слаже меду!.. Красный, как лампаса…

Опять открылась дверь, и испуганно-строгий голос атамана толкнул Сергуньку в сердце:

— Безпятов, войди!

Сергунька перешагнул порог и замер в заученной военной стойке: левая рука с фуражкой у груди, правая — у лампасы. Генерал закуривал папиросу в янтарном мундштуке, дряблые, морщинистые щеки его проворно втягивались и надувались, как мех старой гармоники.

— Этот? — коротко промычал генерал, выпустив заряд дыма.