Давид Айзман - Кровавый разлив Страница 5

… Тихо колыхались черныя носилки съ маленькимъ тѣломъ, скорбно молился за упокой души сѣденькій канторъ съ блѣднымъ лицомъ, дождь моросилъ, и смоченные имъ, убитые и жалкіе, шли Абрамъ и Хана.

И причитанія ихъ бились такъ горестно, такъ страшно, и такъ безумно дрожали среди нихъ рыданія Пасхалова…

Нѣтъ Мосейки, нѣтъ Мосейки…

Окончится день, и ночь наступитъ, другой потомъ начнется день, и снова будетъ ночь, много ихъ будетъ и ночей, и дней; много новыхъ дней, солнечныхъ, радостныхъ, добрыхъ; и ночей такъ будетъ много, теплыхъ, глубокихъ, ароматомъ весны и тихою тьмой напоенныхъ ночей, — все это будетъ, все это будетъ, и слезы будутъ, и смѣхъ, и страданіе, и радость, будеть все, будетъ все, — но не будетъ Мосейки…

Гдѣ же Мосейка?.. Гдѣ улыбка его, звукъ его голоса, блескъ грустныхъ, задумчивыхъ глазъ?..

Тамъ? Вверху? Въ небѣ?..

Пусто небо, небо пусто…

Отчего смерть? Отчего умеръ Мосейка? Отчего былъ онъ такой печальный и слабый? И отчего у него не было своихъ коньковъ? Отчего жилъ онъ на смрадномъ болотѣ, гдѣ лихорадка? Отчего говорятъ «жидъ пархатый»? Отчего говорятъ «мужицкое хайло»? И отчего лицо у мужика и на самомъ дѣлѣ грубое и не пріятное, а не такое, какъ у отца благочиннаго, или у инспектора Николая Ивановича?

Къ пусканію змѣевъ, къ катанью на конькахъ мальчикъ сталъ охладѣвать. Книга звала, томила мысль.

Бойкій, веселый, беззаботный шалунъ мальчикъ сталъ превращаться въ юношу, вдумчиваго, трепетно-ищущаго.

Къ Абраму Федоръ Павловичъ не переставалъ питать доброе, теплое чувство. И когда студентомъ пріѣзжалъ домой, всегда заходилъ къ сапожвику повидаться и поговорить. Говорили о печаляхъ жизни, о тяготахъ ея, о сумракѣ и боли существованія. Рыжій сапожникъ гулко постукивалъ кривымъ молоткомъ по подошвѣ зажатаго межъ колѣнями сапога, торопливымъ движеніемъ рукъ вытягивалъ въ обѣ стороны длинную дратву, а гость смотрѣлъ на него глазами грустными, какими-то далекими, и говоря о другомъ, думалъ о Мосейкѣ. И всегда онъ былъ печаленъ, и всегда тосковалъ. И когда разгорался споръ, голосъ стараго, тщедушнаго, измученнаго сапожника звучалъ бодрѣе и съ большей вѣрой, чѣмъ рѣчи молодого студента…

Жизнь Пасхалову представлялась страшной и темной, полной пугающихъ тайнъ и жестокой неправды. И такой казалась неправда всевластной и непобѣдимой, что выхода изъ нея онъ не видѣлъ. Онъ вступилъ съ ней въ борьбу, пошелъ по революціонной дорогѣ, на ней потерялъ свободу, и очутился въ Колымскѣ… Оттуда привезъ ревматизмъ, первые симптомы болѣзни сердца, и тоску и безвѣріе, еще болѣе глубокія…

Когда случалось ему проходить по нищему еврейскому кварталу, на краю гнилого болота, или когда сидѣлъ онъ въ смрадной коморкѣ стараго сапожника и слушалъ его странныя рѣчи, — о Богѣ, о правдѣ, о борьбѣ,- рѣчи, такъ сильно напоминавшія юношескія вдохновенія сестры Натальи, — еще темнѣе становилось въ его душѣ, еще больше охватывало его смущеніе, онъ терялся окончательно, и уже совсѣмъ переставалъ понимать, какъ могутъ люди жить — жить и вѣрить, — когда мука такъ безумно велика, когда длится мука такъ безумно долго, когда и далекимъ отсвѣтомъ правды ни на мигъ не озарятся ихъ дни… Стоны, слезы, жертвы безкровныя, жертвы кровавыя, — за что?.. И если все-таки волнуетъ мысль о небѣ, объ его законѣ и свѣтлыхъ призывахъ, то что же это: милость безмѣрная, приносящая свѣть облегченія, или, напротивъ того, злое проклятіе, которое лишнія борозды горечи выжигаетъ въ истерзанномъ мукою сердцѣ?..

Въ прошломъ году Федоръ Павловичъ пріѣхалъ въ родной городъ, уже врачомъ, чтобы въ больницѣ занять мѣсто ординатора. По обыкновенію, онъ пошелъ повидаться съ Абрамомъ, и изъ разговоровъ съ нимъ случайно узналъ, что тотъ думаетъ свою дочь сдѣлать врачомъ.

— Что, у ней плохія способности?.. — горделиво щурясь, съ задоромъ спросилъ сапожникъ. — Хороши плохія, когда всегда съ первой наградой… «Герои Греціи»! торжествующе поднялъ онъ кверху указательный палецъ. — Въ кожаномъ переплетѣ, «Герои Греціи»!.. И всѣ учителя подписались. И вашъ папаша тоже подписался: «законоучитель, протоіерей Павелъ Пасхаловъ»…

Федоръ Павловичъ освѣдомился, гдѣ Абрамъ возьметъ средства и сапожникъ объяснилъ, что у него «есть планъ». Нуженъ основной капиталъ, онъ уже обращался за ссудой къ аптекарю Померанчику, который доводится «роднымъ шуриномъ» больной Ханѣ. Но Померанчикъ — «вы же сами знаете, какой аристократъ и свинья», — Померанчикъ отказалъ. Онъ даже не хочетъ признаваться, что онъ еврей, и Абрама выгналъ вонъ. Однако, все это ничего, деньгами можетъ быть согласится ссудить ростовщикъ Цыпоркесъ.

— Ссудить-то онъ ссудитъ, но всѣ соки изъ васъ высосетъ, — замѣтилъ Пасхаловъ.

Подумавъ, онъ прибавилъ, что теперь у него денегъ нѣтъ совсѣмъ, и онъ у матери беретъ на папиросы. Но вотъ, скоро онъ получитъ мѣсто, и тогда наладить торговлю Абрама будетъ очень легко, онъ поможетъ.

… Въ началѣ осени башмачный рядъ обогатился новымъ архитектурнымъ украшеніемъ, — тѣмъ самымъ огромнымъ сѣрымъ рундукомъ съ бѣлыми и красными рейками, который Абрамъ оглядывалъ сегодня и ощупывалъ съ такой тоской и страхомъ…

Въ періодъ безработицы сапожникъ обошелъ весь городъ, навѣстилъ и прилегающія къ нему деревни и накупилъ тамъ цѣлую гору рваной обуви. Всю ее починилъ, подновилъ, смазалъ дегтемъ, рыбьимъ жиромъ, и съ большимъ вкусомъ размѣстилъ на полкахъ вертикально устанавливавшейся крышки рундука. Дѣло пошло. «Магазинъ» Абрама, гдѣ по очень пріятной цѣнѣ можно было пріобрѣсти «самый подходящій, почти совсѣмъ новый и замѣчательно прочный обувъ», отвѣтилъ, какъ оказалось, живой и настоятельной потребности, и въ короткое время обратилъ на себя участливое вниманіе весьма многочисленной публики.

Жизнь Абрама съ этой поры пошла совсѣмъ по иному и онъ чувствовалъ себя однимъ изъ счастливѣйшихъ гражданъ города и государства.

— Это ради Розочки послалъ мнѣ Богъ такое счастье, — съ горячностью, убѣжденно пояснялъ онъ Пасхалову. — Вѣдь, посмотрите сами: задумалъ я ее учить, и аккуратъ сейчасъ пришло мнѣ въ голову открыть торговлю… Двадцать же лѣть я хожу около сапогъ, — и только починилъ. А чтобы торговать обувомъ, я догадался только теперь… Потомъ Господь мнѣ васъ послалъ, и вы дали мнѣ помочь… Это не для меня, это все для Розочки Богъ дѣлаетъ!

И таинственнымъ, внушительнымъ шопотомъ онъ прибавлялъ:

— Бо Розочку Богъ любитъ… И таки оттого у ней на рукѣ шесть пальцевъ.

— Пальцы тутъ при чемъ?

— А такъ, знаете, люди говорятъ, — и може оно такъ гдѣ-нибудь и написано, — что если у кого шесть пальцевъ, такъ это человѣкъ счастливый… Да теперь это же и видно! Богъ ей поможетъ. Ее Богъ любитъ. И ужъ Розочка будетъ счастливая, а не будетъ терпѣть такія униженія и голодъ, какъ ея родители!

V

Въ больничномъ дворѣ было подобіе садика. Красивую деревянную рѣшетку, которою онъ нѣкогда былъ обнесенъ, растаскали давно, и теперь отъ нея оставалось только нѣсколько расшатанныхъ столбиковъ. За столбиками стояли огромныя, старыя акаціи, два-три клена и тянулся длинный рядъ роскошныхъ кустовъ сирени. О разореніи этихъ кустовъ не мало заботились и люди, и принадлежавшія имъ домашнія животныя, — куры, кони, козы, — но буйнаго роста сирени ничто остановить не могло, и она пышно раздалась и вверхъ и внизъ. Лѣтомъ, когда она одѣвалась сочной листвою, кусты образовывали плотную, толстую изгородь, сквозь которую ничего нельзя было разглядѣть. Теперь листья были желты, умирали, многіе лежали уже на землѣ, и сквозь густой переплетъ оголившихся тонкихъ вѣтвей было видно, какъ у прачешной, на солнцѣ, грѣется кучка больныхъ.

Высокій, молодой человѣкъ, костлявый, съ интеллигентнымъ лицомъ, съ длинной шеей и узкимъ носомъ, сидѣлъ на перерѣзѣ, свѣсивъ ноги, и сумрачно глядя на свои холщевые чулки, на огромныя, аляповатыя туфли, какія бываютъ только въ больницахъ, глухимъ, однотоннымъ голосомъ, точно упрямо дразня кого-то, гудѣлъ:

— А не выпишутъ… А вотъ увидите, что не выпишутъ… Не выпишутъ…

И въ отвѣть на эти слова брюхатый, съ вздутыми, бѣлыми какъ тѣсто щеками, кудрявый и тщательно расчесанный буфетчикъ Стрункинъ, въ радостномъ раздраженіи, скороговоркой взвизгивалъ:

— Да отчего жъ не выпишугь, я бы радый знать, отчего?

— Говорю — не выпишутъ, — и не выпишутъ.

— Много очень воображаете себѣ!.. Вотъ хоть и служите контролеромъ, ну понятія никакого нѣту.

Стрункинъ широко разставилъ ноги, подбоченился, и оба толстыхъ пальца засунулъ за поясокъ халата. Поясокъ отъ этого оттянулся квизу, и толстое брюхо буфетчика, и широкій, круглый, какъ у женщины, тазъ его обрисовывались четко, выпукло.

— Не выпишутъ, — коротко, отрывисто, точно лая, повторилъ контролеръ, тихо шевеля лѣвой догой и угрюмо слѣдя за движеніемъ ея тѣни на клепкахъ перерѣза.