Борис Поюровский - Былое без дум Страница 5

Молодежь театра, его репертуарная основа - ученики Студии театра, мои друзья и "наставники": В.Ларионов, М.Лифанова, Л.Лосев, Леонид и Римма Марковы, Г.Карнович-Валуа - "тянули" репертуар, были любимцами своих учителей Гиацинтовой и Бирман и приняли меня в свой круг и в свою жизнь с испытательным сроком. А жизнь была бурная, веселая и воистину актерская. Римма и Леня Марковы жили в "пенале" размером в пять квадратных метров (это точные параметры), переоборудованном под жилье из служебной проходной театра во дворе дома, рядом с котельной и около огромной кучи угля. Из двери, с улицы, попадали в "кухню" (7,5 кв.м), а из нее - в холл, гостиную, столовую и спальню (4 кв.м). Этот метраж не мешал "особняку" Марковых быть круглосуточным салоном творческой молодежи Москвы. Сидя на полу, пел Коля Сличенко (как он тогда пел!), что-то тихо и мягко мурлыкал Володя Трошин (еще далеко было до звездного часа "Подмосковных вечеров"). Забегал "на огонек" Смоктуновский, отпущенный своей очаровательной, но строгой женой Суламифью (зав. женской пошивочной театра) погреться в лучах марковской личности.

Кстати, о "проницательности" Гиацинтовой. Я помню, как те же Марковы привели к ней никому не известного, кроме них, иногороднего артиста Смоктуновского и умоляли под свою ответственность попробовать его в репертуаре. Гиацинтова и Бирман попробовали, не вдохновились и внимательно следили, чтобы в "ответственные дни" не он играл свою небольшую роль в спектакле "Колесо счастья", а играл бы первый состав.

Я помню, как тот же Владимир Брагин привел к нам своего тифлисского приятеля Георгия Товстоногова, уговаривая дать ему режиссерский дебют в театре. Даже он не уговорил, и Товстоногов уехал, уехал и Смоктуновский. Уехали, чтобы стать Товстоноговым и Смоктуновским!

Леонид Марков был для меня в те годы идеальным воплощением актера и мужчины. Богема не в литературно-теоретическом плане, а в наглядно-житейском пленяла меня совершенно серьезно. Он был для меня авторитет.

Стройный и гибкий, как лоза, сильный и пластичный, с жеманно-порочной речью, наделенный универсальным актерским диапазоном. Витающий над ним донжуанский, немного жутковатый ореол безотказной любви - все это пленяло и подчиняло.

В 1958 году у меня родился сын. Разочарование мое было безграничным: я хотел дочь! Я мечтал о дочери. Родители, жена, друзья, коллеги наперебой уговаривали меня, что я идиот, что все прогрессивные отцы во все времена и у всех самых отсталых народов мечтали о сыновьях - продолжателях рода, дела, фамилии и т.д. Я вяло кивал и убивался. Наконец слух о моих терзаниях дошел до Леонида Васильевича, и он призвал меня для разговора.

- Малыш, - сказал он, мягко полуобняв меня за плечи. - Я слышал, что у тебя там что-то родилось?

- Да! Вот!.. - и я поведал ему о своих терзаниях.

- Дурашка! Сколько тебе лет?

- Двадцать четыре.

- Мило! Представь себе, что у тебя дочурка. Проходит каких-нибудь семнадцать лет, ты сидишь дома, уже несвежий, лысеющий Шурик, и ждешь с Таточкой свою красавицу Фиру. А Фиры нет. Она пошла пройтись. Ее нет в двенадцать, в час, в два. Ты то надеваешь, то снимаешь халатик, чтобы куда-нибудь бежать, и вдруг звонок в дверь. Вы с Таточкой бросаетесь открывать. На пороге стоит лучезарная, счастливая Фира, а за ней стою Я! "Па-па, - говорит она, - познакомься, это Леня". Ты втаскиваешь ее в дом и в истерике визжишь все, что ты обо мне знаешь и думаешь! "Папочка, говорит она, - ты ничего не понимаешь: я его люблю". И я вхожу в твой дом. Малыш! Тебе это надо?

С тех пор я хочу только сыновей.

Боря, хватит отмалчиваться - подключайся!

АНТИЮБИЛЕЙ УТЕСОВА

Иосиф Леонидович Прут, которого люди разного возраста вовсе не из амикошонства зовут Оня Прутик, любит повторять, что из всех форм-деятельности только общественная работа почему-то материально не поощряется, хотя именно ей отдаются лучшие силы и помыслы.

Говорю об этом потому, что юный Ширвиндт вполне мог бы расписаться под этими словами. Господи, на скольких юбилеях он выступал, в скольких вечерах актерской самодеятельности принимал участие! Но... крови и нервов при этом он попортил изрядно, особенно близким.

На следующий день после антиюбилея Плятта состоялось заседание Совета Дома актера. В него входили самые известные актеры, режиссеры, критики, близкие к Дому. Эскин собирал нас не так уж часто, всего пару раз в году, чтобы напомнить о днях прожитых, а главное - подумать о будущем. Обычно заседания эти устраивались в гостиной, между репетициями и спектаклями, за чашкой чая. Все приходили с удовольствием, ибо помимо любви к Дому и Эскину постоянно испытывали потребность в общении друг с другом.

У входа меня встретил Леонид Осипович Утесов, поздравил, расцеловал за Плятта и сказал буквально следующее: "Я понимаю, дать мне это, - он выразительно указал на грудь, намекая на Звезду Героя, о которой мечтал, как ребенок, вы не можете. Но сделать старику приятное под занавес и устроить антиюбилей вполне в ваших силах". Тут же подошел Эскин и заявил, что еще вчера подумал о том же. А раз Леонид Осипович сам изъявил желание, мы сделаем это немедленно. Так что моего согласия фактически и не требовалось.

Я очень любил Утесова. Но, честно признаюсь, мне и в голову не пришло бы устраивать его антиюбилей. Для этого нужны как минимум три обстоятельства: всеобщая любовь, знание предмета и способность героя отнестись к самому себе иронически. Наличие первых двух не вызывало никаких сомнений. А вот третье нуждалось в прояснении.

Да, Леонид Осипович - настоящий одессит. Он любит шутку, юмор, умеет разыграть анекдот - все верно. Но далеко не каждый, даже самый остроумный человек готов посмеяться на самим собой. Тем не менее отступать было некуда, и я стал мучительно думать прежде всего о форме будущего спектакля. Повторять ход с выпуском кинопанорамы, который был использован на антиюбилее Плятта, бессмысленно.

Помогло мне чтение книги Утесова "Спасибо, сердце!". Ну, конечно же, антиюбилей лучше всего устроить в знаменитом когда-то "Музыкальном магазине", пригласив туда в качестве директора... Остапа Бендера. На эту роль я сразу же выбрал Ширвиндта и без особого труда заручился его принципиальным согласием. Теперь дело было за малым: придумать номера, договориться с исполнителями и, конечно же, определить дату.

Антиюбилей Утесова назначили на 12 мая 1980 года. Но твердо договорились все держать в строжайшей тайне, дабы избежать столпотворения. Ни в календаре, ни в сводной афише - ни слова. Оставались считанные дни, пора уже было рассылать приглашения. Вдруг звонит Эскин и просит немедленно прибыть к нему.

- В чем дело?

- Это не телефонный разговор, - голосом висельника отвечает Александр Моисеевич.

К моему приходу в кабинете Эскина уже находился Зиновий Ефимович Гердт, один из участников нашей затеи. Дверь немедленно закрывается, телефоны отключаются.

- Ко мне только что приходили "оттуда", - тоном заговорщика сообщает нам Эскин и выразительно показывает на потолок.

- От Царева? - наивно спрашиваю я.

- Если бы!.. Приходили из той организации, с которой не дай Бог никому иметь дело. И просили триста лучших мест для самых-самых, с детьми, женами и внуками.

- Кто же их уведомил? - допытывался я.

Но Эскин и Гердт многозначительно переглянулись, и я осознал всю нелепость собственного вопроса...

Что же делать? Триста мест - это почти весь зал. Куда девать актеров, не говоря уже о самом Утесове? И кто вообще станет смеяться при таком составе зрителей? Недолго думая, мы единодушно приходим к выводу отменить антиюбилей. Но как объявить об этом старику?

И тут мы придумываем следующую версию: с завтрашнего дня в связи с предстоящими летними Олимпийскими играми въезд в Москву строго ограничивается, что соответствует действительности. А в антиюбилее якобы задействованы представители почти всех городов страны, включая, разумеется, и город-герой Одессу. Учитывая все вышеизложенное, антиюбилейная комиссия в лице Гердта, Эскина и меня предлагает перенести вечер на другое, более благоприятное для съезда гостей время. Всю эту абракадабру Эскин и Гердт поручили произнести мне, руководствуясь принципом: кто заварил кашу, тот пусть и расхлебывает.

Утесов выслушал мой лепет так, будто я говорил о деле, которое его совершенно не касается. Последнее обстоятельство особо меня насторожило, и, как выяснилось вскоре, не зря. Улучив момент, когда мы остались наедине, Утесов спросил в лоб:

- Так кто же запретил мой антиюбилей? Брежнев? Суслов? Демичев? Гришин?..

- Что вы, что вы!!! Они-то тут при чем?!

- А кто же при чем?

- Ну, мы же вам рассказали...

- Мальчик мой, знаете, что делали с такими врунами у нас на Привозе?

На мое счастье, именно в этот момент вернулся Эскин, и Утесов сменил пластинку. По дороге домой я, конечно, рассказал обо всем Александру Моисеевичу. Но он был уверен в том, что Леонид Осипович просто захотел меня прощупать...