Николай Лесков - Бродяги духовного чина Страница 5

Указ этот впоследствии когда-нибудь, вероятно, отменён, или сюда тоже вкралось влияние "духа времени" и сделало запретное не запретным, а как бы дозволенным. И этому, кажется, надо радоваться, потому что вольнопрактикующие "ранние батюшки" порою бывают очень полезны, а старинное запрещение приходским священникам прибегать в иных случаях к пособию вольнопрактикующих преподавателей духовных треб всё равно было и тогда невыполнимо. Даже более того, - услуги "ранних батюшек", которые тогда рассматривались как "бродяги духовного чина", нередко вызывались неизбежными случайностями, от которых не может считать себя свободным весь человеческий род, а наипаче духовенство. Священник иногда заболевал, иногда утомлялся службою или по другим причинам не успевал сделать всё, что от него требуется, - а требуется от него очень много. И вот тогда "преподавать требы народам" было некому, а от этого "души гибли" и шла большая молва в людях. Между тем, от того, что требы были преподаны "бродягою духовного чина", для душ христианских, по крайней мере, никакой беды не было, ибо они все-таки отходили в неведомый и безвозвратный путь лицом, имевшим "помазание от святого", и притом по опыту уже знавшим все тягости отдалённых переходов.

Таким образом, тип наших "ранних батюшек" возникал из бродяг духовного чина исторически и обозначался, как заместитель, или викарий в приходе. Случаи же такого рода, где подобная подстава была неотразимо нужна, чрезвычайно часты и о некоторых из них сохранились отметки в записях протопопа Могилянского, - например, "по благословению ясне в Богу преосвященнейшего Божиею милостию православного архиепископа переяславского и бориспольского писано золотоношскому протопопу Василью Терановичу, что села Ковтунов священник Иона Исидоров 739 года на вечери под Рождество Христово и на самый праздник всенощного утреннего пения и литургии за пьянством не служил, а на другой день хоть была литургия и обхождение вокруг церкви, но однак на новое лето 1 генваря 1740 года всенощного утреннего пения и литургии и указного молебствия опять не справлял за своим небрежением и крайним бесстрашием".

Разумеется, теперь, стоя на полтора века позднее того, когда совершалось это "бесстрашие" отца Ковтуновского - трудно всё это судить, но как и тогда в обычаях православного народа были те же хождения по приходу перед праздником с молитвою "разговейною", и потом на праздниках "с крестом", то ясно, что и тогда, как и ныне, это не могло не утомлять настоятеля прихода, тем более, что условная вежливость требует, чтобы он оказал честь угощениям, предлагаемым в каждом благочестивом доме. Очевидно, что это может вынести не всякий в духовенстве, и потому, случись тут вольнопрактикующий священник, он бы мог быть очень полезен, ибо мог бы вместо изнуренного настоятеля "преподать духовные требы народам", и были бы совершены все положенные моления на Рождество и в день Нового года.

Вообще же, что касается такого оригинального явления, как "бродяжничество людей духовного чина", которое здесь представлено по документальным источникам, то его, кажется, следует объяснять, во-первых, гнетущею скукою монастырской жизни, томительную праздность которой в силах переносить далеко не все из тех, которые неосмотрительно и необдуманно обрекают себя на уединение за монастырскими стенами; во-вторых, разочарованием, которое приходит скоро или не скоро, но всегда бывает мучительно, и, в-третьих, изобилием приютных мест, куда "бродяги духовного чина" могли стремиться. Места эти предлагал им, конечно, раскол поповщинского толка, куда до открытия белокриницкой иерархии охотно и без всякого разбора брали каких попало попов и дьяконов церковного рукоположения. К их совестливости или добропорядочности в расколе были крайне нетребовательны. Лишь бы на них был сан, их сейчас же по-своему "переправляли" и определяли к священнослужительским занятиям. Иначе очень трудно объяснить побеги иереев и иеромонахов, между коими, как мы видели, встречаются люди лет весьма преклонных, когда кочевая жизнь "бродяги" уже очень тяжела, да и занятия работами обременительны для человека самого крепкого. Жизнь же попов и дьяконов в расколе всегда слыла привольною и даже весёлою, и во всяком случае она могла быть очень заманчивою для людей скучливых и по инстинктам своим очень грубых.

А до чего была велика и сильна монастырская скука и к каким она иногда приводила крайностям людей даже святой жизни, мы об этом можем судить по характеру искушений, которыми сатана старался смущать возвышенные умы самых сосредоточенных подвижников. Козлы, рожи, рога и другие разные уродства, или прямо такие бесстыжие женщины, какие едва ли даже возможны в природе, - всё это их преследовало. В прологах патриаршей печати, которые полнее нынешних и потому интереснее, приведён один случай, где дьявол в своём собственном виде гонялся по монастырю за иноком, "имея огон (хвост) столь долгий, что аж сшибал оным с неба облаки". А один "большой подвижник" Печерской лавры, по имени Феодосий, "родом москвитин", так соскучился по мясу, что "говорил: если не поем мяса, умру и буду осуждён как самоубийца". От осквернения мясом подвижника спасло только чудо: "он велел купить себе мяса и поставил его на печь, чтобы съесть, когда останется один". Но случая такого не выпадало долго, а потом, когда подвижник наедине открыл свой горшок, он увидел, что там вместо мяса были черви... "Видев это, старец пал на землю и испросил у Бога прощение", но если бы он поставил мясо не на печь, а в печь, то кто знает, как могла погибнуть его душа... Всё счастье в том, что это происходило в те времена, когда в Печерской лавре читали Полинадию и знали о свойствах мяса, вероятно, менее, чем о Лемносском прахе, который ежегодно выбрасывается 6 августа, и о египетских мертвецах, которые выступают из земли и лежат поверх ее от Пасхи до Пятидесятницы. (Прим, автора.)

Особенно же тяжело было неподвижное сидение для таких иноков и иереев, которые попортили свою карьеру непоправимо, или для молодых людей, которые не имели надежды "попасть на ваканс" (как это было с тремя священническими сыновьями, которых разыскивал в 1751 г. митрополит Щербатский). Иначе, мне кажется, нечем и объяснять лёгкость, с какою все эти лица пускались в бродяжество, и предположению моему на этот счёт я вижу некоторое, по моим понятиям, сильное подтверждение. Оно заключается в том, что с открытием белокриницкой иерархии или вообще с началом "своего ставления попов" в расколе, побеги из православного духовенства исчезают и прекращаются "сиски о бродягах духовного чина". Отчего бы это такое странное совпадение? Не от того ли, что с этого времени на беглых попов и дьяконов исчезает спрос и им стало некуда бегать из своих монастырей? О монастырях же наших в расколе, конечно, недаром говорят, что они "препитали священством оскудевшее благочестие во все долгие годы, пока там не раздобылись своим архиереем". А как в расколе прекратился спрос на бродяг духовного чина, так и со стороны православного духовенства прекратилось предложение этого ассортимента.

Правда, что в числе виденных нами "бродяг духовного чина" есть монахи и послушники, в священный сан не рукоположенные, а также были и просто "священнические сыновья" и инокини, которые тоже священнодействовать не могут. Но что касается всех не посвященных в сан бродяг мужского пола, то недостаток посвящения им нимало мешал, потому что, имея навык к церковному обиходу, они или добывали себе рукоположение "за рубежом" у единоверных нам славян или в Молдавии и потом были "переправляемы" раскольниками, или же приходили иногда к сим последним с обманом. Брали с собою какую-нибудь "воровскую грамоту" или просто уверяли, будто имеют посвящение, и прямо "переправлялись" и начинали священнодействовать без благодатных даров священства точно так же, как будто они имели на себе эти дары по рукоположению. Случаи самочинства в этом роде бывали в чрезвычайном изобилии.

А что касается инокинь, то они обыкновенно или выдавали себя "за жен" беглых вдовых попов или иеромонахов и иеродьяконов, которые, сбежав в раскол и "переправясь", называли себя "белыми попами" и имели отвагу жить с беглыми, но не снявшими обетов девства, инокинями, как с жёнами, и приживали с ними детей. Пожилым инокиням, может быть, и тяжеловаты были обязанности материнства, но они смирялись и доживали век свой, называясь попадьями или дьяконицами - какая к кому доспела попасть в пору. В большинстве случаев это вовсе не обнаруживалось, но иногда, если и бывало в подозрении, то не преследовалось весьма на этот счёт терпимыми нравами раскола, который выработал себе правило, что "тайно содеянное - тайно и судится". Те же инокини, которые не попадали в сожительство к мужчинам из бродяг духовного чина под видом их попадей и дьякониц, всего вероятнее, продолжали девствовать в раскольничьих скитах, где розыск беглых людей в то время был чрезвычайно труден.