Аркадий Аверченко - Том 3. Чёрным по белому Страница 5

— Именно из-за этого стихотворения я и приехала в Петербург.

— Боже ты мой! Неужели вы не могли послать его по почте?

— Что вы! Это слишком опасно посылать такие… вещи по почте. Если бы там оно попало кое-кому в руки… Да, кстати! Я вас умоляю, ни под каким видом не открывать фамилии автора. Просто как там подписано: «Ряжский Мефистофель» — так и печатайте. Если откроется, что это писал мой сын, — мы погибли! Вы не можете себе представить, на что способен Голоротов. Я должна сказать откровенно: он и вам может сделать большие неприятности. Это ужасный человек.

— Знаете что, — задумчиво сказал я, желая сплавить даму и отделаться поскорее от ее стихотворения. — Вы уезжайте-ка обратно в Ряжск, а я вам денька через два напишу… Гм… Сообщу, как говорится, результаты. А?

— В таком случае, — сказала дама, — я лучше подожду здесь… Два-три денька мне многого не будут стоить. Если уж поднялась с места, двинулась, то хоть доведу свое дело до конца.

— Позвольте стихотворение, — со вздохом попросил я. — Гм… Что это такое?

Пусть всяк из вас догадается,Как этот фрукт прозывается.Я ж про все его проступки,Расскажу вам без охулки.Вот утром на службу Малюта идет,Где взятки он часто берет.На того же, кто взяток ему не дает,Он председателю управы Мразичу донесет.А прежде всего расскажу я вам всем,Как вдову X. сжил он со свету совсем.

— Позвольте, — спохватился я, прочтя начало. — Да ведь ваше стихотворение очень большое!

— Да, не маленькое, — с горделивой усмешкой и тайным восхищением перед талантом сынка подтвердила приезжая из Ряжска.

— В нем строк 200?

— Да уж… не меньше! Хе-хе. Если не больше.

— Ну, вот видите. А наш журнал таких длинных стихов не печатает.

Дама побледнела.

— Ну что вы такое говорите. Почему ж его не напечатать?

— Именно потому, что оно очень длинное. Не касаясь его литературных достоинств, мы не можем просто его напечатать вследствие размера.

Какая-то внутренняя борьба отразилась на лице посетительницы. Она встала и решительно сказала:

— Ну, хорошо! В таком случае печатайте без гонорара.

— Сударыня! Дело не в гонораре. За все то, что напечатано, мы платим… Но ваша… эта вещь… просто не подходит.

Лицо ее исказилось ужасом, и на глазах выдавилась пара слезинок.

— Господин редактор! Ради бога… умоляю вас — напечатайте. Вы увидите, какой это будет иметь успех. В Ряжске этот номер журнала прямо-таки расхватают…

— Но уверяю вас, что нам это безразлично… Для журнала, обслуживающего Россию, эфемерный успех в Ряжске…

— Вот что… Я подписываюсь на ваш журнал на целый год! Могу даже сейчас внести деньги… А?

— Я не знаю, как мне уверить вас, что это нам безразлично, что это не имеет для нас никакого значения…

— Не имеет значения? Ну, а если я, скажем, покупаю у вас сразу сто номеров журнала с этими стихами…

— Да черт возьми! — злобно сказал я. — При чем тут сто номеров, когда у нас десятки тысяч идут каждую неделю! Можете вы понять или не можете, что просто ваши стихи не нужны. Хоть вы тысячу номеров купите, хоть все издание! И ответьте вы мне: почему вы так хотите всучить их нам? Кому, в конце концов, интересен ваш Голоротов, который чем-то вас там обидел и которому вы хотите насолить?

Дама утерла слезы, с достоинством взглянула на меня и сказала:

— Я не насолить хочу, а стремлюсь к тому, чтобы негодяй хоть каким-нибудь образом понес заслуженное наказание… Суд с ним, конечно, ничего поделать не может. Пусть хоть печать. Приехала, стратилась…

— А знаете что? Напечатайте это в ряжской газете… — посоветовал я.

— О, там-то уж наверно не напечатают. Побоятся… Нет, я уж прямо ехала к вам. Была уверена, и вдруг!.. А? Приехала, стратилась…

Она призадумалась, притихла. Потом положила свою руку на мою и попросила:

— Разве вот что: вы их немного сократите, а? Там можно будет выбросить то место, где сказано о его проделке с дровами для городской столовой. И еще насчет его поступка с бонной. Вот это место:

Все тихо спит.  Не спит жена.Лишь тихо крадется она.И, видя мужа своегоУ бонны в комнате, стыдит его…

— Нет, — решительно сказал я. — Тут уж сокращать не стоит. Все стихотворение не подходит.

Она поднялась, убитая горем; на ее лице была написана такая тоска, такая безысходная мука, что мое суровое, ожесточившееся в стычках с начинающими авторами сердце дрогнуло. И я не мог найти в себе мужества сказать то, что следовало: что стихи никуда не годятся, что их нигде не возьмут и что самое лучшее — сейчас же выбросить их на улицу, купить билет и уехать обратно в Ряжск.

— Неужели я даром проехалась? — скорбно прошептала посетительница. — Думала как, мечтала. Собралась, приехала, стратилась… На тебе! Скажите — ну, если не в ваш журнал, то куда их можно пристроить?

По скверной петербургской манере я обрадовался возможности сплавить ее с рук на руки и поэтому, не задумываясь, сказал:

— Я думаю, в газете вам будет легче пристроить эти стихи. Это, так сказать, газетная тема. Голос из провинции… Зайдите в «Вестник жизни» или «Ежедневное обозрение». Они нуждаются в материале и гм… того…

Она неторопливо свернула рукопись, с благодарностью пожала мне руку и направилась к дверям…

Вдруг вернулась и снова приблизилась ко мне, причем на губах ее сияла улыбка, а в глазах сверкали искорки:

— Вы можете себе представить, что сделается с этим вором, с этим негодяем, когда он увидит воздаяние себе по заслугам!.. О, тогда мы с сыном можем спокойно заснуть, потому что послужили не только себе, но и ряжскому обществу!..

Усевшись поудобнее в кресло, он осмотрел меня и, удовлетворенный, сказал:

— Вот вы какой!

— Да, — скромно улыбнулся я.

— Давно пишете?

— Четыре года.

— Ого! А я тоже думаю: дай-ка что-нибудь напишу!

— Написали? — полюбопытствовал я.

— Написал. Принес. Хочу у вас напечатать.

— Раньше писали?

— Нет. Другим была голова занята. А нынче с делами управился, жену в имение отослал, ну, знаете ли, скучно. Эх, думаю, попробую-ка что-нибудь написать. Вот написал и притащил — хе-хе! Печатайте новоявленного Байрона.

— Хорошо-с. Одну минутку… кончу корректуру и тогда к вашим услугам.

Это был длинноносый немолодой человек, в черном сюртуке и с бриллиантом на худом узловатом пальце.

Он осмотрел свои ногти и, улыбнувшись, сказал:

— А приятно, когда везет.

— Кому?

— Да вот, например, вам. Пишете, зарабатываете деньги, вас читают.

— Трудно писать, — рассеянно сказал я.

— Ну, как вам сказать. Я, например, сел, и у меня это как-то сразу вышло.

Я отодвинул неоконченную корректуру и сказал:

— Где ваша рукопись?

— Вот она. Условия: пятнадцать копеек строка. А следующие вещицы — по соглашению. За дебют можно и подешевле…

— Ладно. Ответ через две недели.

Я бросил косой взгляд на начало лежавшей передо мной рукописи и сказал:

— Кстати, нельзя писать: «Солнце сияло на закате небосклона».

— Ну, ничего, — добродушно усмехнулся он. — Исправите. Это первые шаги. Ну — я пойду. Не буду отнимать у себя и у вас драгоценное время.

Он вынул часы, взглянул на них и сказал с досадой:

— Вот анафемские! Опять стали.

— Испортились? — спросил я.

— Да. Давал чинить — ничего не выходит.

— Да, уж эти часовые мастера! Позвольте, я посмотрю их. Может быть, что-нибудь можно с ними сделать.

Он удивленно посмотрел на меня.

— А вы и часы можете починить?

— Отчего же… Пустяки!

Я взял протянутые им часы, открыл заднюю крышку и стал внимательно разглядывать сложную комбинацию колесиков и пружин.

— Ну-с… попробуем.

Я взял перочинный ножик и ковырнул механизм. Два колесика отскочили и упали на письменный стол.

— Ага! — удовлетворенно сказал я. — Ишь ты подлые.

Нащупав пальцем тонкую, как паутина, спираль, я подцепил ее ногтем и, размотав, вытащил. Заодно выпали и два каких-то молоточка, соединенных дужкой.

— Ну что? — спросил писатель, с недоумением следя за моей работой.

— Да что ж, — пожал я плечами, выковыривая из футляра последние остатки механизма. — Часы как часы. Тут столько всякого напутано, что сам черт не поймет.

Он вскочил, бросил растерянный взгляд на выпотрошенные часы и вскричал:

— Да вы-то сами… понимаете что-нибудь в часах?

— Как вам сказать… Скорей не понимаю, чем понимаю.

— И вы никогда не занимались часовым делом?

— Откровенно-то говоря — нет. Вот сейчас только… немножко.