Ущерб тела - Маргарет Этвуд Страница 5

Иокаста носила самодельные украшения, потому что была бедна, а они стоили дешево. Ей даже не приходилось покупать их, в своих поисках она обходила дамские комнаты ближайших ресторанов. «Я просто отрываю цепочку с заглушкой плоскогубцами, и вуаля!» Но Ренни иногда нравилось писать статьи о трендах, которых на самом деле не существовало, чтобы проверить, удастся ли ей создать какой-нибудь, написав о нем статью. Она могла поспорить, что через две недели после выхода номера встретит на улице не меньше десяти женщин с цепочками от заглушек вокруг шеи. Подобные «успехи» доставляли ей немного стыдное удовлетворение, частью приятное, частью скорбное: на что только не способен человек, лишь бы не прослыть немодным.

Обычно ее статьи о фальшивых трендах хвалили не меньше, чем о трендах существующих. Даже редакторы «велись», а если и нет, то все равно хвалили, хоть немного, но веря, что рассуждения Ренни в результате подтвердятся – пусть и по прошествии времени. Ведь когда она не сочиняет, то бывает по-настоящему прозорлива: порой кажется, что она способна предвидеть будущее.

«Если бы я могла предвидеть, – сказала как-то Ренни одному из коллег (мужчине, который периодически повторял, что они должны как-нибудь пойти выпить), – думаешь, я б стала тратить время на такую хрень? Цвет губной помады, длина юбок, высота каблуков, пластиковые и позолоченные побрякушки, которые они нацепляют? Я предвижу настоящее, вот и все. Внешнее. Ничего особенного».

Ренни стала большим экспертом по внешнему, когда впервые выбралась из Гризвольда. («Получив университетскую стипендию; единственным пристойным вариантом уехать из Гризвольда для молодой одинокой женщины, – говаривала она, – был нырнуть в омут головой».) Внешнее определяло, серьезно ли к вам будут относиться; в частности, то, что считалось непреложным дома, более-менее всегда оказывалось нелепым в остальном мире. К примеру, в Гризвольде все были ярыми приверженцами одежды из полиэстера.

Поначалу она смотрела, чтобы подражать. Потом – чтобы не подражать. А потом – просто смотрела. Когда профессора-марксисты в колледже или ярые феминистки жестко критиковали фривольность ее специализации, она парировала их нападки цитатой из Оскара Уайльда, мол, только поверхностные люди не заботятся о своей внешности. И тут же со всем тактом предлагала внести в их гардероб определенные изменения, которые значительно улучшат их внешность. Как правило, ее визави были тщеславны и соглашались: никому не хотелось прослыть безвкусным.

Большинство ее знакомых считали, что Ренни далеко обогнала прочих модных обозревателей; она же полагала, что находится в сторонке. Ей так больше нравилось; она замечала типичную позу ведущих и знаменитостей, что в журнальных фотосессиях, что на рекламных снимках, особенно на сцене. Заискивающая улыбка в 32 зуба, руки в распахнутом жесте, мол, смотрите, мне скрывать нечего, голова откинута назад, горло обнажено, подставлено под нож – предлагают себя, выставляют напоказ. Ренни нисколько им не завидовала. На самом деле ей было за них неловко – за это их неистовое желание, отчаяние – именно так, отчаяние, – даже на гребне успеха. Ради него они были готовы на все: раздеться догола, если другое не сработает, встать на голову, – что угодно в безумной гонке за вниманием. Она предпочитала писать о таких людях, чем оказаться одной из тех, о ком пишут.

Ренни закончила первую редактуру статьи об украшениях, сделанных своими руками, и какое-то время размышляла о названии. В конце концов она забраковала «Скованные братья» в пользу «Цепной реакции». Фотографии будет сделать нетрудно, но это она оставит на усмотрение редакции. Она никогда не снимала для гламура, просто не умела.

В половине двенадцатого домой заявился Джейк – сказал, «для полуденного секса». Она была только за, ей нравилось, когда он делал ей сюрпризы. В то время он был весьма изобретателен. Мог взобраться по пожарной лестнице и влезть через окно, посылал ей нарочито безграмотные, скабрезные письма, со словами, вырезанными из газет, как бы от психопатов, прятался в шкафу и вдруг набрасывался на нее, изображая извращенца. После первого шока потом это ни капли не пугало ее.

В общем, быстрый секс, потом она сделала сэндвичи с сыром-гриль, и они ели их в постели, что оказалось не так прикольно, как она ожидала, потому что крошки и ошметки сыра сыпались на простыню. Джейк вернулся в офис. Ренни приняла ванну, потому что ее «контекст», который все еще давил на нее, настаивал, что нетактично идти к гинекологу сразу после секса, не приняв ванну.

– Готовы завести малыша? – спросил ее доктор, стандартная шутка, пока он надевал перчатки. – Вы приближаетесь к точке невозврата.

Он говорил так уже шесть лет. А через полчаса ей было уже не до смеха.

Впрочем, по пути домой она продолжала думать в обычном ключе. Можно написать об этом статью. «Рак, который всегда с тобой». Такое могли взять в «Хоуммейкерс» или «Шатлен». А может, лучше назвать ее «Точка невозврата»?

«Это факт, это случилось с тобой, и ты просто не можешь в это поверить, – начала бы она. – Ты считала себя особенной, и бац, ты просто часть статистики…»

Умирать – это вульгарно, кто бы спорил. Но в какой-то момент это станет трендом среди большинства ее знакомых. Может, она просто опережает свое время.

В самолете разносят теплый имбирный эль в бумажных стаканчиках и сэндвичи, завернутые в пленку. Они представляют собой два ломтика белого хлеба, смазанных маслом, с тонким кусочком ростбифа внутри. Ренни выуживает салат: она бывала в Мексике и слышала про амебную дизентерию.

Сиденья жесткие и покрыты шершавым темно-малиновым плюшем, как в антикварных автобусах. Стюардессы, целых две – одна с вытянутыми волосами, зачесанными наверх, как у пин-ап девушек, вторая с африканскими косичками, украшенными бусинками в растафарианском стиле, обе в униформе цвета фуксии с малюсенькими белыми фартучками. Они разгуливают по салону взад-вперед на высоченных каблуках, в туфлях с открытым мыском и многочисленными ремешками, кричаще-красных – фасон «трахни-меня», сказал бы Джейк. Когда самолет попадает в турбулентность, они хватаются за спинку ближайшего сиденья, но, кажется, скорее по привычке.

Самолет наполовину пуст, но какой-то мужчина садится рядом с Ренни. Не тот, в куртке сафари – он устроился в самом начале и читает газету, – а постарше, цветной. Несмотря на жару, на нем темный костюм с галстуком, в узле которого поблескивает небольшая булавка. Она заметила, что он лишь раз откусил от своего сэндвича. Когда остатки еды забирают, он обращается к Ренни,