Чилийский поэт - Алехандро Самбра Страница 5

– Да, я знаю, но она наставила мне рога, – сказал Гонсало.

– Но ведь ты некрасивый, Гонса, очень некрасивый.

– И что же мне теперь делать? Какая разница, красив я или страшен? – ответил Гонсало, как минимум не считавший себя безобразным (да он таким и не был).

– Слушай, дело в том, что твоя девушка ужасно богатая. Самая богатая из всех. – Это прозвучало так, будто Маркитос вынашивал свое замечание веками.

– Что ты несешь, придурок? – удивленно и раздраженно возразил Гонсало.

– Извини, но это правда. Разве друзья не должны говорить друг другу правду? – Гонсало мгновение колебался, прежде чем согласился с нарочитой кротостью. – Зачем мне тебе врать: твоя девчонка мажорка, но она богатая. И она тебе не по зубам. Для тебя она чересчур крута, доходяга. Мне даже непонятно, как ты ее подцепил. А если порвешь с ней, никогда больше не найдешь такую богатенькую.

– А я и не хочу с ней порывать, – признался Гонсало, будто думая вслух.

– Ну, тогда она тебя бросит, ведь на каждую секс-бомбу идет настоящая охота, – заявил тоном знатока Маркитос.

Он принес еще пива, достал нарезанный хлеб и протянул несколько ломтиков Гонсало.

– А что тебе больше всего нравится в моей девушке? – спросил Гонсало подчеркнуто безразличным тоном.

– Ты действительно хочешь знать?

– Хочу.

– А не разозлишься?

– Да нет, Маркитос, будь спок. Разве можно злиться на что-то подобное?

– Но я тебя все-таки разозлю, доходяга.

– Нет, братишка, все нормально. Мне просто любопытно.

– Ну, что тебе сказать, придурок, даже не знаю. У нее красивые, шикарные сиськи. А также задница – будь здоров. У твоей любовницы потрясающая попка, наверняка и ты сам это заметил. Ну и лицо, конечно.

– Что – лицо? Говори же, а то разозлюсь. Какое у нее лицо?

– Скажу уважительно, ну, просто лицо у нее… Зачем я стану тебе врать, братишка, у твоей девушки такое лицо, что я бы не отказался ей…

Он не оставил Гонсало выбора: двойной удар в глаз, два коротких в живот и пинок в «кокосы» навсегда перечеркнули его дружбу с Маркитосом. Он покинул магазин грустный, сбитый с толку и впервые в жизни обеспокоенный своим мнимым уродством, которое он приписывал назойливым прыщам, хотя с одиннадцати лет привык считать их неотъемлемой чертой своей физиономии.

– Что с тобой стряслось, кузен Рохас? – спросила Бернардита в пятницу на той же неделе.

– А что ты имеешь в виду?

– У тебя странное выражение лица.

– Просто лицо у меня некрасивое, – ответил Гонсало, пытаясь отшутиться.

Они вышли на площадь и затеяли долгую беседу. Гонсало поведал ей все или почти все. Перед тем как попрощаться, Бернардита взглянула на него так, словно Гонсало и впрямь был ее двоюродным или даже родным братом, хотя все еще злилась на него. Она знала, что у него есть девушка – не раз видела их вместе, но думала, что они уже расстались или расстаются. Разумеется, Бернардите было неприятно сознавать, что она служит всего лишь орудием мщения. И все-таки на следующее утро она позвонила в дверь дома Гонсало, оставила ему пакет и убежала. Там была обувная коробка со свежесрезанной веточкой алоэ, с перочинным ножиком, написанной от руки инструкцией по лечению кожи лица и картой, на которой Бернардита отметила местонахождение десяти кустов алоэ в разных частях площади Майпу.

В привычку Гонсало вошло ежедневно после обеда срезать веточку растения, мякоть которого он намазывал перед сном на проблемные участки лица. Если бы кто-то спросил его, зачем он носит нож в рюкзаке, он бы ответил: для самозащиты, что в принципе было правдой, потому что нож был нужен ему для защиты от уродства.

А ведь вначале все было так естественно, приятно и забавно, подумал Гонсало, вспоминая свою первую встречу с Карлой почти три года назад, после концерта чилийской музыкальной группы «Электродоместикос». Тогда это был краткий флирт, казавшийся мимолетным, потому что они пообщались менее пяти минут, но Гонсало осмелился попросить номер телефона, чего никогда раньше не делал. А когда Карла отказалась, он умолял ее назвать ему хотя бы первые шесть цифр; это показалось ей настолько забавным, что, в конце концов, она сообщила пять.

Уже на следующий день, с карманом, полным монет в сто песо, Гонсало стоял перед желтым телефоном на углу и набирал номера в порядке возрастания (от 00 до 04), а потом решил перейти к порядку убывания (от 99 до 97). Затем попробовал наудачу (09, 67, 75) и так запутался, что ему пришлось записывать числа в тот же альбом для рисования, где он набрасывал свои стихи. Процесс оказался бесконечным, равно как и расточительным – телефон на углу превратился в подобие игрового автомата, а Гонсало – в азартного игрока и вместе с тем в воришку: карманных денег и сдачи после покупки хлеба уже не хватало, поэтому приходилось ежедневно рыться в кошельках родителей. Когда его охватывало отчаяние, Гонсало воображал Карлу, завязывающую себе волосы. Вот она поднимает руки, чтобы собрать свои угольно-черные пряди, вот ее острые локти, вот груди, обозначившиеся под зеленой футболкой, и, наконец, улыбка, которая открывает редко посаженные зубы, вполне обычные, но казавшиеся ему оригинальными и даже красивыми.

Когда Гонсало был уже почти уверен, что его затея обречена на провал, он набрал номер 59. На первый звонок Карла отреагировала довольно неохотно, ей было трудно поверить в такую настойчивость. Тем не менее они стали общаться по несколько минут каждый день и почти всегда в течение времени, которое позволяли двести или триста песо. А затем, уже месяцы спустя, когда в доме Гонсало наконец-то появился телефон, они беседовали не менее часа в день, и намерение встретиться становилось все более серьезным. Однако Карла продолжала откладывать свидание, полагая, что Гонсало, вероятно, разочарует ее при встрече. Впрочем, субботним утром, когда они увиделись, обнялись и расцеловались, сомнения развеялись.

Они привычно и с явным удовольствием обсуждали подробности первых свиданий, которые он, увы, теперь вспоминал с горечью, – и в то же время снова и снова возвращался к ним, упорно идеализируя свои отношения с Карлой. Гонсало понимал и неохотно принимал то, что им уже не так хорошо вместе, что они не так часто смеются и что причина, вероятно, – печально знаменитое первое «проникновение». Их тела больше не отвечали друг другу полной взаимностью. («Эх, мне не надо было ей вставлять тогда», – вырвалось вслух у Гонсало однажды утром, что вызвало хохот его одноклассников,