Признания туриста. Допрос - Кристоф Рансмайр Страница 5

минаретом мечети Кутубия, на севере ограниченное закрытыми, сумрачными лавками базара, напоминало озеро, куда множеством притоков вливались путаные улочки медины{5} : новая и новая публика выплескивалась из пропитанных всеми ароматами Аравии лавок торговцев пряностями, шелками и коврами, из лавок корзинщиков, гончаров, кожевников, медников, ламповщиков и красильщиков, и там, на Джемаа-эль-Фна, эта публика преображалась из прохожих, торговцев и покупателей в зрителей, в слушателей, обступала десятки забавников, показывающих под открытым небом свое искусство, — огнеглотателей, дрессировщиков с обезьянками, барабанщиков и музыкантов, играющих на уде{6}, предсказателей, жонглеров, каллиграфов и знахарей, канатоходцев, заклинателей змей... а в первую очередь рассказчиков, сказителей.

В берберских деревнях Высокого Атласа, на родине многих сказителей с Джемаа-эль-Фна, я видел сверкающие в лучах ноябрьского солнца букеты французских спутниковых антенн — металлические дебри, которые ловят в догорающем предвечернем небе мыльные оперы и доставляют их в глинобитные домишки, к по-прежнему открытому огню очагов. Здесь же, на площади Мертвых, эти рассказчики стояли так, будто само время застыло без движения с тех пор, как была написана история, приведшая меня в Марракеш. Маленький томик лежал в моем багаже.

“Больше всего народу собирают рассказчики”, — читал я в книжке, на сей раз она, открытая, была передо мной, между чайными стаканами. Элиас Канетти. “Голоса Марракеша”. “Больше всего народу собирают рассказчики. Люди обступают их плотным кольцом и подолгу не расходятся. <...> В наших краях я редко хорошо себя чувствовал среди тех, кто живет литературой. Я презирал их, потому что презираю кое-что в самом себе, и это кое-что, по-моему, бумага. Здесь же я вдруг очутился среди поэтов, на которых мог смотреть снизу вверх, потому что ни единого их слова никогда нельзя было прочитать на бумаге”.

Что именно эти поэты, невзирая на пучки антенн в их родных деревнях, невзирая на оцифрованные мыльные оперы и скулеж электронных шлягеров, доносящийся из базарных лавок, — что именно они рассказывали толпам восторженных слушателей, я все равно понять не мог, хотя спустился с крыши и вместе с многими другими пробился поближе. Но, вернувшись к своему столику, я видел, как в течение одного-единственного вечера хоровод слушателей кружил вокруг то одного десятка, то двух с лишним десятков рассказчиков, видел, как круги этого хоровода в одних местах густели, уплотнялись, как бы устремлялись к центру, а в иных местах, где история потеряла силу, отступила перед другой или просто закончилась, расходились и исчезали, поглощенные другими кругами.

Рассказчики — многие из них неграмотные, как и преобладающее большинство подданных Королевства Марокко, — не имели ничего, кроме голоса; ни костюмов у них не было, ни реквизита, ни письменного текста, и все же на Джемаа-эль-Фна круги их публики держались много дольше всех остальных. И опять-таки только рассказчики оставались на площади почти дотемна, когда заклинателей змей, фокусников и прочих комедиантов мало-помалу сменили хозяева ресторанчиков, и там, где совсем недавно ликованием, смехом или вздохами встречали кунштюки фокусников и дрессировщиков, теперь разжигали жаровни и газовые плитки, накрывали столики и при свете свечей и факелов начинали готовить ужин для ежедневной клиентуры, для тысяч гостей.

И если кто-нибудь из рассказчиков все-таки умолкал, присаживался одному из изящных плетеных столиков, превращаясь в посетителя передвижного ресторана, или исчезал в толпе, на том месте, где он вел рассказ, оставалась пустота, и заполнялась она словно бы медленнее, чем пустоты, оставшиеся после комедиантов, как будто реальная жизнь медлила возвращаться в пространство, которое занимала просто история.

Отчего бы просто-напросто не пойти дальше? — порой спрашиваю я себя. Быть может, качая головой или заскучав, но все же пойти дальше, к следующему рассказчику, к следующему кружку, к следующему семейству, коли уж там, где ты вот только что стоял, ничто тебя не удерживает — ни слушать, ни читать более нечего... К чему, например, бесконечные яростные свары из-за того или иного рассказа, из-за той или иной книги, разыгрывающиеся в литературных приложениях и разделах, которые, что ни говори, претендуют называться культурной частью газеты?

Как вы сказали? Живая дискуссия? Полемика о литературе? Аргументированные споры?.. Тот, кто выступает перед общественностью, публично произносит речи, рассказывает, печатается, должен, по-вашему, учитывать и возможность публичной критики по своему адресу?

Ну разумеется! Разумеется, с этим я согласен, а еще признаю, что не очень люблю читать газеты и касательно книг и всего прочего предпочитаю руководствоваться рекомендациями близких друзей и знакомых, а не так называемыми приложениями, поэтому, наверно, я не особенно хорошо информирован о положении вещей, но если говорить о дискуссионной культуре, то даже в кругах книжников, как мне известно по собственному опыту, слышен гвалт потасовок — да такой, будто в нелюбимом рассказчике, писателе или поэте надлежит не просто раскритиковать автора литературного опуса, а еще и наказать кое-кого!

Не рассказчика, а ужасного злодея, который не только оскорбил тонкий вкус того или иного критика, но вдобавок искалечил его сына, изнасиловал его жену и дочь да еще и устроил на месте преступления пожар и теперь в наказание должен быть уничтожен.

Ладно, соглашусь с вами и здесь: разумеется, вполне возможно, что эти взрывы ярости и ненависти обусловлены определенными сложностями выражения, и, может статься, критик ничего такого в виду не имел, просто у него так написалось... В самом деле, иные из этих поношений чуть ли не трогательно беспомощны — будто накаляканы бревном или толстенным пастельным мелком, а уж никак не пером, не карандашом или иной из письменных принадлежностей. Разумеется, оправдан и ваш вопрос, почему бы как раз в когорте критиков должно быть меньше середнячков, чем среди рассказчиков, музыкантов, художников.

С точки зрения статистики заурядное, посредственное, беспомощное и неудачное, пожалуй, повсюду скорее правило, не в пример крупной удаче. Так почему же именно в критике мастерство должно встречаться чаще, нежели в иных жизненных сферах, — жаль только, иной раз думаю я, что люди, вполне одаренные талантами и способностями для работы, скажем, на колбасной фабрике, на скотобойне или в качестве помощника прозектора — ведь на колбасных фабриках и в анатомических театрах тоже выполняется необходимая, даже неизбежная работа, — что, стало быть, эти люди, которых по ошибке занесло в литературный отдел газеты, растрачивают свои подлинные таланты именно в критике. Ведь совершенно естественно, что такой заблудший человек чувствует себя обиженным, даже оскорбленным, когда вместо некой особенной колбасы или трупа ему — опять! — подсовывают книгу либо какой-нибудь иной продукт, который в его глазах представляет собою