Феликс Светов - Отверзи ми двери Страница 50

- Я не могу... сказать, - Лев Ильич почувствовал, что у него нет слов, он не может, не в состоянии выговорить того, что его сейчас переполняло. Понимаешь... ну как бы тебе объяснить?.. Я, понимаешь, все литературой считал, а тут оказалась жизнь, хорошая она, плохая, правильная или неправильная - но жизнь. А я в ней, как всегда, наблюдатель.

- Какой же ты наблюдатель, когда настоящими слезами плачешь, небось, не нарисовал их?

- Ну да... слезы. Ты и представить себе не можешь, как мне неловко... во, слово какое пустое! Как трудно будет с ним встретиться, как все, я сам в себе... изгадил. Мне просто нельзя искреннее будет... Лучше я уйду куда...

- Ты знаешь что, Лев Ильич, ты мне не рассказывай, мне не нужно. Я простая баба, может, не так скажу, да и зачем? Тебе сейчас нужно лечь, в тепло. Это одно. А второе - главное. Мне это как-то Глеб сказал, он много понимал, хоть целые дни все красил, да, вон, за шкаф ставил. Там у него своя была жизнь. Когда, говорит, обнаружится высшая Божья сила - ну в чем-то там - в тебе или в том, что с тобой случилось, тогда все наши соображения: ловко-неловко, правильно-неправильно, льзя или нельзя, из того, одним словом, чем мы в нашей жизни живем - это все ничего того не стоит. Тогда другая правда начинается истина. Может, не теми словами, но я запомнила - так вот он говорил.

- А как узнать, - спросил Лев Ильич, - как узнать, высшая сила обнаружилась или еще что? Он ко мне обращается или нет - а если еще кто? В том-то и дело, что не вижу, не слышу, зачем Он такое со мной допустил?

- Не знаю уж чего с тобой такое, но Он ко всем обращается - приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные и Аз упокою вас. А когда ты к Нему обращался, что Он не пришел? а тут приспичило - обратился? Он тут же и должен прибежать, успокоить? Экие у вас отношения с Богом! "Се стою у двери и стучу", - вон как сказано. Он к тебе пятьдесят лет стучался, ты ему дверей не открывал, а тут пришлось, вспомнил - как же, мол, тут же не откликается, да еще не уберег от твоей же, прости меня, пакости! То ты учился - некогда, то женился - радовался - не до Него, то пьянствовал - время нет, то деньги зарабатывал - дело прежде всего. Куда там этот стук услышать!

- Постой, постой! - вскричал Лев Ильич. - Ты о ком? - Ему вспомнился вчерашний разговор с друзьями, и по какой-то непостижимой для него ассоциации, додумать которую сил у него не было, так все путалось и рвалось, Верин рассказ о том, как расстреливали ее деда... - Это Он к ним стучался, а им все некогда: освобождали, произносили речи, убивали, а теперь... мы?..

- Кто мы? Ты что, Лев Ильич, голубчик, что с тобой? - кинулась к нему Маша.

15

Снежок шуршал, в окно скребся, день начинался серенький: "Поздно, наверно?.." Лев Ильич еще не пришел в себя, ему почудилось - дверь стукнула, шаги на лестнице: "Ушел, что ли, кто?" Слабость была, будто неделю провалялся. Но такая тишина стояла в нем, покой, он опять закрыл глаза - печально и хорошо ему было. В детстве, когда жил с мамой, любил он так вот утром проснуться - и болен, и ничего не болит, лежишь себе тихонько, как паришь где-то, тепло, славно, а сейчас мама войдет, одеяло подоткнет, поцелует...

Он вдруг с взорвавшимся в нем ужасом открыл глаза и отбросил одеяло.

Это была все та же комната, в которой он проснулся и вчера: сумрачно, чисто и тепло. Попугай посматривал на него ублаготворение, в клетке чистота, вода в чашечке, зерно. "Уж не Маша ли приходила - ушла только что, вот дверь и разбудила?"

Он увидел записку на столе - круглый почерк школьницы: "Сладко спишь совесть чистая! Будить жалко, сиди дома, пойдешь - заболеешь. Пей чаю побольше с малиной, а каша в духовке. Все на кухне найдешь. А я днем забегу. Маша."

Он так и остался сидеть, забыв листок в руке: чего она с ним возится, зачем он ей и всем, кто делает ему добро? Вчера на него убила вечер, а как он в жару в беспамятстве добирался сюда? Ну а что - она его за дверь, что ли, должна была выставить, куда ж деваться, если он тут? Да не в том дело, а вот почему он, в сорок семь лет оказался бездомным - без руля-ветрил - вот вопрос. Да и не бездомным, чепуха это - и дом есть, и снять можно комнату - тоже трагедия! Руля-ветрил, что ли, у него не было? тоже ведь нашел, счастлив был, жизнь открывалась, гордился... Вот не лишняя ли та гордость?..

Он протянул руку и взял со стола тяжелый том - тот, что Костя вчера принес и оставил. Раскрыл его.

Он никогда потом не мог понять, что же все-таки произошло с ним, он всегда был книгочеем, увлекался, привык с детства, мама воспитывала в нем культуру чтения, но не было такого, чтоб жизнь путалась с книгой. Книга книгой, а кроме того дела есть: чай пить, во двор к ребятам или потом - мало ли что у него затевалось. Книга оставалась на столе, ждала его, о ней, случалось, и подумается, приятно или утомительно - но чтение - причем тут жизнь!.. Он забыл обо всем и очнулся от того, что растворилась дверь, вошла Маша, запорошенная снегом...

- Ты что это, голубчик, только проснулся?

Лев Ильич сконфузился, но все не мог понять, взять в толк - сколько времени он так вот сидит, не одевшись, на незастланном диване, с книгой на голых коленях.

- ...За тобой, правда, нянька нужна. Давай-ка одевайся. И чаю не пил?

Маша пошла на кухню, загремела там, Лев Ильич быстро оделся, сложил постель, умылся. На кухне уже кипел чайник, Маша накладывала в тарелку гречневую кашу.

- Хорош. И давно так вот сидишь, больной-то?.. С тобой напьюсь чаю и побегу - у нас сегодня народ. Каникулы, что ль, студенческие кончились, да нет, рано еще, вот и моего дурачка все нет...

Он и не слышал ее. Поел, каша упрела, пахучая была, вкусная; чаю напился. Чувствовал он себя получше, слабость проходила, все равно решил не ходить в редакцию: позвонил, что заболел, будет в понедельник.

Как только Маша ушла, он сел к столу и взял книгу.

Как она попала к нему, почему именно сегодня утром?.. Да, Костя!.. Но почему именно Костя принес, оставил, а сам... "Откуда ты знаешь, как и через кого т о приходит?" - огорошил сам себя Лев Ильич и ему жарко стало от радости, счастья, вернувшегося вдруг к нему. Он лихорадочно листал книгу - вон оно, место о предельном отчаянии: "Я не знаю, есть ли Истина или нет ее, читал он. - Но я всем нутром ощущаю, что н е могу без нее..." Свою судьбу, разум, душу, требование достоверности - все вручаю в руки самой Истины, ради нее отказываюсь от доказательств. Ибо если нет ее - деваться некуда... О! он знал уже это, почувствовал - и то, что ему некуда деваться, если ее нет, и свою отчаянную готовность, решимость отдать ей все - все, что у него было. "А готов ты к этому?" - спросил его кто-то в его собственной душе. Но он отмахнулся, затопил в себе этот смешок...

Перед лицом вечности все должно разоблачиться, - читал он, - стать нагим еще Харон это знал! - оставить богатство, красоту, гордость, презрение к людям, человеческое высокомерие, почести, ученый вздор, невежество, пустословие, умствование, суету мелочей... Все, что своим источником имеет не Бога, корни чего не питаются влагой вечной жизни, что внутренне осуждено уже своим несоответствием с Истиной, всему этому все равно грозит вечное уничтожение - огонь второй смерти. И работа эта должна идти еще при жизни - не встречи же с Хароном дожидаться, поздно будет! Сеющий ветер грехов пожнет в том веке бурю, ибо одно и то же пламя светит и греет одним, а других жжет и изобличает своим светом...

Неужели тебе не стыдно, - читал Лев Ильич, обращенные прямо к нему слова, - неужели ты не можешь отрешиться от субъективного, забыть о себе, не поймешь, что надо отдаться объективному? Ты хнычешь, жалуешься, будто кто-то обязан удовлетворить твоим потребностям, ибо ты не можешь жить без того и сего. Ну и что - не можешь жить - умирай, истеки кровью, но живи - объективно, не ищи себе условий жизни, тверд будь, закален будь, живи в чистом, горнем воздухе, в прозрачности вершин, а не в духоте преющих долин, где в пыли роются куры и в грязи валяются свиньи. Стыдно!..

Лев Ильич поднял руки к горящим щекам, потом нашарил спички и первый раз сегодня закурил. Что он, верно, все жалуется и хнычет, не может жить без того и сего - умри тогда, истеки кровью, или копошись в грязи и в пыли, коль не стыдно... Есть два пути, - читал он, - один жизнь, а другой - смерть и между ними большая разница. А зло не что иное, как духовное искривление, грех - все, что ведет к таковому. Или другими словами: грех - беззаконие, ибо Закон и Порядок дан твари Господом. Личность, самоутверждаясь, противопоставляет себя Богу - тут источник дробления, распадения, соблазн растления, в котором нет ничего положительного, потерянность: не "я" делаю, а со мной происходит, земля швыряется под ногами, все оказывается свободным во мне и вне меня - все кроме меня, вот оно что! Отсюда извращение и нравственной и телесной жизни. Рак греховной язвой разъедает душу, до сердца не доберешься, оно уже не способно воспринять Истину, как в стальном панцыре, не достучишься. Грех и есть по-своему, сатана - по своему. Грех непременно нечто рассудочное - парадокс, что ли? - рассудок в рассудке. Дьявол, Мефистофель - голая рассудочность - все делается плоским и пошлым. Не зря ж и интеллигент на словах любит мир, а на деле ненавидит именно конкретную жизнь, повсюду видит только искусственность, лишь формулы и понятия. Поэтому он стыдится еды, не вкушает, но лопает - это всего лишь физиология, отсюда цинизм - стыдятся, но делают! Нет спокойствия, мира, только смятенность и тяжесть - вот она, безблагодатность души, неблагодарность к жизни, бесценному дару Божию, стремление все переделать по-своему - сады, нравы, государство, религию... Дух же Святый открывает Себя в способности видеть красоту во всем - именно в конкретной жизни! - вот что значит "воскресение до всеобщего воскресения"! - в природе, во всей твари.