Я Горбов - Все отношения Страница 50

- Это все?

- Не совсем. Он еще меня спросил, знаю ли я вас, если знаю, то что думаю насчет вашего исчезновения?

- И что же вы ответили?

- Что не знаю, почему вы пропали.

Тут силы ее покинули. Она вскочила, села в кресло, закрыла лицо руками и, плача, проговорила:

- И это не все, и это не все, не все... но только зачем и кому это нужно? Зачем вы мне насилуете душу?

Я налил стакан вина, подошел к ней, оторвал одну из ее рук от глаз, подставил стакан к губам и с любопытством смотрел, как она его, - большими и жадными глотками, - выпила. Я ведь уже был сюжетом повести обо мне написанной и мне все было можно!

- Вы еще туда ходили? - спросил я.

- Да. Но много позже.

- И что вы видели?

- Видела стол, на столе деловые бумаги и телефон.

- Что?

- Вот то, что я говорю. И видела вашу жену, которая мне сказала, что Романеску приходит по несколько раз в неделю, чтобы {178} помочь ей разобраться в делах, что он ее доверенный.

- И что же сказал Аллот, когда об этом узнал?

- Что он все равно болен и не мог бы помочь вашей жене даже если бы она к нему обратилась. И что так лучше.

- А вы что?

- То есть как я?

- Что вы все это время делали?

Встав, Зоя подошла к зеркалу, слегка напудрилась, поправила волосы. Мне было видно ее отражение. Я заметил, что вдруг глаза ее потемнели, что недобрая в них мелькнула искорка.

- К сожалению я продолжала вас любить, - произнесла она.

Что мог я ответить? Что, даже, мог я подумать?

- И работать, - прибавила Зоя. - Ателье шло хорошо. Сначала Аллот пригласил коммерческого директора. Но я его выдавила и все взяла в свои руки.

- А!

- Это проще простого, - сказала Зоя. - Принимать заказчиков, проверять счета, телефонировать, сговариваться о встречах. Следить за тем, как работают другие, и не позволять красть. Всякий может.

Она презрительно пожала плечами.

- Всякий, - продолжала она, - и как раз на-днях пришел заказ с вашей фабрики на пятьдесят столичных видов, чтобы вкладывать их в обертку плиток. Кто соберет все пятьдесят видов, получит альбом чтоб их наклеить...

Последовало еще одно, еще более презрительное, пожатие плечами. Но было оно так грациозно, что я не смог подавить улыбки.

Она прошла на кухню, сказав, что займется приготовлением омлета с трюфелями.

Я воспользовался ее отсутствием, чтобы еще раз взглянуть на захваченные мной из спальни Аллота бумаги. Опасаясь, однако, скорого возвращения Зои, я лишь пробежал первый попавшийся мне под руку лист. От этого соприкосновения (повторяю: соприкосновения) у меня что-то внутри потянулось. "Большие деловые способности, - стояло там, - и внутри трещина. Внутри неудовлетворение. Несомненный, - но тайный, - цинизм. Тайный же эгоизм. Вероятно, все время подавляемая склонность к приключениям и переменам. Смесь скептицизма и мистической настроенности. Жена, сын, дочь (имена?), оптовый склад импортированных консервов. Владелец часового магазина. Сколько лет? 10-15-20?''. И, на отдельной бумажке, крупно, красным карандашом, стояло: "Человек, пошедший за молоком".

Я даже рукой по лбу провел, так мне стало неприятно, так меня этот совсем коротенький перечень поразил. Положив на место листок, я прощупал папку. Она была, в общем, довольно тоненькой, надолго чтения хватить не могло. Но все-таки за время приготовления омлета успеть даже хотя бы начало, первую главу прочесть, было явно невозможно. И я принял решение: подождать.

{179} За дверью раздались шаги, вошла Зоя, со сковородкой в руках. Мы стали есть, молча. Я знал, что мне надо похвалить отлично приготовленное, и специально для меня! - блюдо, но не похвалил. Я видел, что Зоя что-то хочет сказать, или задать мне какой-то вопрос, и не решается. Таким образом наше молчание было как бы обоюдоострым, и, в то же время, нас объединяющим.

И еще мне тогда пришло в голову, что лучше дождаться, чтобы она сама решилась нарушить молчание, ни на что ее не подталкивать, никак и ни в чем не помочь справиться с нерешительностью. Все-таки я не вполне был уверен в том, что это только способ принудить ее взять на себя долю ответственности. Могло ведь быть, что я молчал потому, что не знал, что более угнетающе: неизвестность или осведомленность?

Так прошло несколько минут.

- Думаете ли вы, - произнесла она, наконец, и в голосе ее звучали нотки почти иронические, - думаете ли вы, что если б вы его задушили, нам стало бы легче?

И не дождавшись даже первого звука моего ответа, прибавила:

- Если бы вы все знали, то вы его задушили бы.

- Что, наконец, все? - воскликнул я, с раздражением. - Вы не договариваете. Договорите, наконец!

Зоя молчала. В ней, как мне показалось, шла внутренняя борьба, - она по-видимому была готовой решиться, но натыкалась на какое-то препятствие.

- Я пойду узнать, что происходит, - сказала она, довольно глухо.

Встав, она повела плечами, поправила пряжку пояска, точно бы немного потянулась. Зоя была, в это мгновение, теоретическим сообщником моего теоретического убийства.

- Подождите меня.

- Хорошо. Подожду.

- Вы не спешите? Вы ведь не знаете, куда пойдете?

- Не знаю. И сейчас мне удобно в этой комнате.

- Сейчас? А потом?

- Потом будет видно.

Вернувшись через несколько минут она сказала, что Аллот спит, что ей самой надо отлучиться, чтобы пойти в Ателье, где есть срочная работа, что она предварила сиделку насчет моего присутствия в квартире.

- Это мне пришлось сделать, - пояснила она, - так как случайная встреча с ней в коридоре, или ее случайное появление здесь, ничего не устроили бы. Вы меня дождетесь?

- Я уже сказал, что подожду.

- Наверно?

- Я сказал.

В глазах ее было сомнение, было недоверие, которых не {180} заметить я не мог. Но она не прибавила ни слова, навела наскоро порядок и, - как всегда не попрощавшись, - вышла. Я слышал ее шаги в коридоре. Когда они стихли я подошел к двери и мог убедиться, что на этот раз она не заперта.

44.

Не спеша, - больше чем не спеша: с нарочитой медленностью, надо бы сказать, - вернулся я к креслу, опустился в него, оглянул комнату. Я колебался, я попросту не знал, что мне делать, как мне, быть? На что решиться? То, что мне полуподсказала Зоя, меня не устраивало ни в малейшей мере Ей могло быть нужным оказаться связанной со мной секретной связью - но мне это было не к чему! Уйти? Но куда уйти? Оставался, конечно, еще один шаг, но, подумал я, срок мой еще не наступил. И представилось мне тогда, что чтение Аллотовых рукописей, - которые были тут, рядом, к которым не надо было итти, - самое простое из всего, что можно предпринять.

Я взял, стало быть, папку с надписью "Реверендиссимус Доминус". Там были копия письма, отправленного мне, Аллотом, в котором он рассказал историю стрелочника, Зои-девочки, и описание моей свадьбы и разные мелкие заметки, - по всей очевидности сделанный для памяти, во время обдумывания. На другой папке стояло большими буквами: "Человек, пошедший за молоком".

"Денис Далле, - мелькнули первые строки, - едва выйдя из подъезда, попал под дождь и от этого его плохое настроение обратилось в род душевного бунта. "Если конец должен непременно наступить, то пусть наступает скорее, - проскрежетал он, - и если он не придет извне, то я приму меры к тому, чтобы найти его внутри". - Автомобили, отражения света на стеклах витрин, в лужах и в падавших каплях, еще какие-то лучи и блестки, придавали улице вид калейдоскопический, отчего Денис обозлился еще больше. - "Что можно в этом находить хорошего, кому это по душе?'' - пробормотал он. В кармане его был конверт с только что полученным жалованием и, ощупав его, он нашел, что очень тощ этот конверт. Он ясно себе представил своих двух детей: Максима и Розу, которых любил, и жену Анну, которую тоже любил. Образ скромного домашнего уюта внес в его душу некоторый мир. Все-таки ведь кое-чего он добился, кое-что устроил и усовершенствовал ! Это было вознаграждением за настойчивость, за твердость, за то, что он во всем всегда наводил порядок. Требовательный к другим, он был требовательным и к себе. В частности бюджет его был всегда в равновесии. По привычке он освежил в памяти {181} распределение расходов. Все, всегда, вплоть до подарков и развлечений, было предусмотрено.

И не было это ни педантизмом, ни мелочностью, неустранимой необходимостью это было, которой указания здравого смысла давали надлежащее оправдание. На случай болезней, ремонта, еще каких-нибудь экстренных расходов у Дениса был небольшой резервный фонд. Из него, в тот вечер, он рассчитывал почерпнуть некоторую сумму для того, чтобы пригласить часовых дел мастера для починки старинных часов, необыкновенно сложных, случайно ему доставшихся и которыми он дорожил."...

Отстранив рукопись, я долго смотрел в пространство, - не знаю, куда я смотрел. Я впал в своего рода созерцательную мечтательность. Быть привидением не то же ли это самое, что быть действующим лицом повести, романа, рассказа, стать сочленением кем-то измышленного сюжета? И можно ли, в этом побывав мире, вернуться в наш, трехмерный, неущербленным? Так вот я - Реверендиссимус Доминус - стал в воображении Аллота Денисом Далле и начал в нем последовательно занимать не поддающиеся моей воле положения.