Федор Зарин-Несвицкий - Борьба у престола Страница 50

Кортеж вступил в Земляной город. Стоящие на пути следования войска взяли на караул. Музыка заиграла встречу, медленно склонились победные знамена. Забили литавры и запели серебряные трубы кавалергардов, и вдруг воздух дрогнул от оглушительного салюта из семидесяти одного орудия…

Словно наяву свершался чудесный сон. Еще не замер гул орудий, раздался звон, казалось, почти одновременно, со всех бесчисленных колоколен святой Москвы. Этот красный колокольный звон сливался с торжественными звуками военной музыки и восторженными криками народа.

– Императрица всероссийская!

– Ты слышишь, Анна! – с загоревшимися глазами говорила Екатерина. – Ведь это все твое! И эта Москва, и это войско, и этот народ! Будь смела! Если бы я была на твоем месте, я приказала бы своему караулу выкинуть этих верховников в окно!

Анна крепко сжала ей руку, указывая глазами на Елизавету. Но цесаревна, по – видимому, не слыхала этих слов. Она сидела, выпрямившись, бледная, с нахмуренными бровями. Ее сердце мгновенно обожгла мысль, что все это; могло бы быть ее! Что эти войска, этот народ так же приветствовал бы ее! И она пожалела, что в свое время не послушалась энергичного Лестока!

Гудели колокола, играла музыка, и гремело восторженное» ура». И чем ближе подвигался кортеж к самому сердцу Москвы, к Кремлю, тем, казалось, радостнее звонили колокола и восторженнее раздавались крики народа.

Еще оглушительнее раздался залп из восьмидесяти пяти орудий, когда кортеж вступил в Белый город. Там у триумфальных ворот Анну встретили члены Синода, все высшее духовенство, бывшее в то время в Москве, во главе с Феофаном Прокоповичем, – с крестами и иконами.

В Кремле Анна прежде всего направилась в Успенский собор. У собора блестящей толпой стояли в парадных одеяниях сенаторы, члены и президенты коллегий, не принимавшие участия в кортеже, а также не находившиеся в строю офицеры и придворные дамы.

В стороне от них с надменным видом стояла» государыня – невеста», наконец согласившаяся показаться императрице, главным образом из желания самой посмотреть на нее. Рядом с ней, бледная, томимая печальными предчувствиями, стояла Наташа Шереметева.

Среди офицеров были и три друга – Шастунов, Дивинский и Макшеев. Макшеев имел недовольный и хмурый вид. Он всю ночь играл в карты и проигрался до последнего гроша; уже рано утром он отправил своего Фому в Тулу к отцу за деньгами. Он знал по опыту, что раньше, трех дней ему не обернуться. Он, конечно, легко мог бы до – "«стать денег у Шастунова и Дивинского, но не хотел, решив провести три дня» по – человечески» – отдохнуть и выспаться.

Императрица вступила на паперть собора. И снова грянул салют из ста одного орудия, так что дрогнули старые стены Кремля, и ему ответили троекратным беглым огнем от Успенского собора до Земляного вала расставленные войска.

Из Успенского императрица прошла в Архангельский собор поклониться гробнице предков и новопреставленного императора. Затем, в сопровождении знатнейших лиц, она отбыла в приготовленный ей кремлевский дворец.

Государыня – невеста, несмотря на уговоры отца, резко отказалась ехать во дворец. Отказалась и Наташа.

– Я боюсь ее, – в суеверном ужасе шептала она.

Когда девушки сели в карету, Наташа прильнула к плечу Екатерины и тихо заплакала. У суровой Екатерины не было слез, хотя едва ли другая женщина в восемнадцать лет испытала столько. Страстная любовь, насильственно принесенная в жертву честолюбию родни. Небывалое возвышение и падение с ослепительной высоты. И что же теперь? Опустошенное сердце, униженное самолюбие, тайное злорадство тех, кто недавно пресмыкался перед ней, темное будущее и затаенная, подозрительная ненависть новой императрицы! А ведь она сама была почти императрицей! И все отнято! Все, все!.. Никого вокруг!

В своей семье она чувствовала себя чужой. Отец и старший брат видели в ней всегда только возможность своего возвышения, другой брат – легкомысленный юноша, остальные – дети. Плачущая мать, но плачущая не за нее, а за погибшие надежды мужа и старшего сына. Ее никто не принимает теперь в расчет! Она одинока! Единственный человек, действительно любящий ее, – это маленькая Наташа Шереметева, невеста ее распутного брата, тоже жертва тщеславия своего старшего брата Петра, теперь отшатнувшегося от Долгоруких. Но эта почти девочка, согласившаяся отдать в угоду брату свою руку фавориту императора, без любви, из одной покорности, вдруг в минуты падения Долгоруких нашла в своей душе великую силу женщины и полюбила Ивана за то, что он был несчастлив, и теперь отказывается разорвать навязанный союз, готовая на муки и даже на смерть, только бы поддержать того, кого не она избрала себе в спутники жизни!

Екатерина нежно обняла Наташу.

– Мне страшно, – прерывающимся голосом говорила Наташа. – От нее наша погибель. Как она взглянула на нас! Какой престрашный взор!.. Ты разве не заметила, как она взглянула на нас? Какое отвратное лицо! И какая она большая, большая!.. Ты не видела? Огромная, выше всех, она, кажется, заслонила собою солнце!..

– Наташа, Наташа, успокойся, – говорила Екатерина.

Но Наташа, как в бреду, продолжала:

– Нет, Катя, она всех заслонила собой. Она делалась все выше и выше, огромнее и страшнее… Я думала, что она не войдет в двери собора… Страшные глаза… Ужасное лицо… Она погубит всех.

– Наташа, успокойся, – в тревоге повторила Екатерина. – Она ростом не выше меня, ничего в ней нет страшного…

– Нет, нет, – в паническом ужасе твердила Наташа. – Кавалеры едва до ее плеча… Огромная голова… Страшная… я ночь не буду спать.

И Наташа истерически зарыдала.

XVI

Все кабачки, все трактиры и гостиницы Москвы была открыты. На улицах, переполненных народом, горели плошки, костры, смоляные бочки. Весь Кремль был роскошно иллюминован. На некоторых домах горели вензеля императрицы. Окна были ярко освещены. Перед кремлевским дворцом теснился народ с криками в честь императрицы.

Траур был снят на три дня. После тишины и строгих мер, принятых верховниками со дня смерти императора, настали дни полной распущенности.

Утомительный прием во дворце был кончен. Дворец пустел.

Восторженные крики толпы перед дворцом возбуждали в душе Анны и надежды, и мечты, и глубокую тоску. Минут ее торжества не видел самый близкий ей человек, разделявший в продолжение семи лет ее» мизерное» положение. Он теперь там, в далекой Митаве, тоскует, томится неизвестностью, навсегда разлученный с нею. С каким бы наслаждением она увидела теперь рядом с собой его преданное лицо, как бы прижала к сердцу маленького Карлушу, какими нежными именами называла бы она его. Последняя из ее подданных, в нищете и уваженье, может обнять мужа и ласкать своего сына! А она, императрица всероссийская, Божья помазанница, кому завидуют и кого считают чуть не всемогущей, лишена этой единой, действительной радости жизни! И вместо любимых лиц она видит перед собою насмешливое, изящное лицо Василия Лукича; вместо полной любви речи она слышит властные слова Дмитрия Голицына. Вместо маленькой свободы в маленьком Курляндском герцогстве она нашла великолепную тюрьму в обширнейшей в мире империи!

Она стонала от бешенства и злобы!

И опять этот ненавистный Василий Лукич поселился в том же дворце. И опять она слышит его почтительный и властный голос, докладывающий ей о делах, уже решенных без нее!..

Василий Лукич стоял перед ней в почтительной позе, склонив слегка свою красивую голову, и докладывал ей текст присяги, выработанной Верховным советом.

«Не все ли равно, – с горечью думала Анна. Зачем это? Будет ли она возражать или согласится сразу – это не изменит дела, и результат останется один и тот же!»

– Я согласна, – устало произнесла она. – Я подпишу указ о присяге.

– А также манифест, указы в провинции и объявления иностранным резидентам, – сказал Василий Лукич, раскладывая на стол бумаги и подвигая императрице чернильницу.

Анна равнодушно и машинально подписала под указами: Анна, Анна, Анна.

– Все? – спросила она, сделав последнюю подпись.

– Да, с подписями все, – ответил Василий Лукич, бережно собирая указы. – Но имею еще доложить вашему величеству…

Анна подняла голову.

– Вы изволили провозгласить себя полковником Преображенского полка и капитаном кавалергардов, – продолжал Василий Лукич. – Верховный совет, рассмотрев вашу препозицию, изволил поручить мне предоставить вам патент на сии звания.

G этими словами он положил на стол грамоту совета. Анна страшно побледнела.

– А разве я, Василь Лукич, – начала она срывающимся голосом, – не вольна была в том?

– Вы изволили позабыть кондиции, – сухо ответил Василий Лукич. – Кондиции, подписанные вашим величеством. Верховный тайный совет, – продолжал он, – мог бы усмотреть в оном поступке нарушение императорского слова; но затем, что в кондициях не упомянуто о самой священной личности императрицы, на сей раз совет признал за благо утвердить вашу единоличную волю. Только на сей раз, – с оттенком угрозы в голосе закончил он.