Николай Гарин-Михайловский - Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895 Страница 51

— Да ведь он глухой, может? — спросил Филипп.

— Не ходи.

— Вишь ты!

— И все это неправда насчет поляков, что в свою веру сманивали, — проговорил вдруг рабочий, одетый в пиджак и шляпу.

— Неправда, потому что сам поляк, — прошептал Алексей.

— Да хоть и поляк… у вас насильно кого крестят?

— У нас, известно, нет, — отвечал гордо Тимофей.

— У татар поворачивают силком?

— Я про татар не слыхал.

— Значит, мы хуже татар выходим?

— Известно, хуже. Как же это, человека православного… — Поляк только плюнул.

— Да кому надо-то вас крестить? Мало своих у нас?

— Знамо мало, коли понадобилось.

Поляк молчал.

— Так просто на смех вам одно это сказали: видят, что дураки, что ни скажи — всё поверят… вот и сказали.

— Поверят?! — сомнительно протянул Филипп. — Небось не больно-то поверят.

— Да вот же поверили?

— Поверили? Чудной ты человек, — поверили, потому что правда.

— Правда?! — с горечью повторил поляк. — Вот сейчас про докторов говорят, что они холеру разводят. Правда, значит?

— А ты как думаешь? — горячо заговорил Филипп. — Он тебе, чуть хворь, сейчас даст: дескать, не разводи заразу. А другой тоже и жив бы остался!

В мечети кончилось. Татары обступили нас.

— Травят доктора, — проговорил похожий на негра. — Я в городе был… Болен не болен, только заявись ему, значит: сейчас палец с известкой всунет, покрутит-покрутит там, сейчас человек упал, кончал…

— Вишь, чего делают, — раздраженно проговорил Алексей.

— Полно вам глупости-то говорить, — вмешался поляк. — Необразованность ваша одна. Для чего ж вас зиму всю кормили? чтоб потом отравлять? так оставили бы, зимой и без того подохли бы все.

Наступило молчание.

— Просто, ей-богу, подошвы да и только, — проговорил поляк, обращаясь в мою сторону.

Я лежал с закрытыми глазами.

— Слушать ведь совестно.

Рабочий поляк, еще молодой человек, какой-то забулдыга, производил очень симпатичное впечатление своей худой, скромной и в то же время интеллигентной физиономией.

— Ловко как это все у вас выходит, — проговорил Логин и высоко поднял свои брови. — Хорошо вы всё это одно к одному понимаете и за дураков нас считаете, а всё будто, как и мы, дураки, ничего лучшего не придумали, как с нами же, дураками, ту же работу делать.

— Не в этом сила.

— А вы тише! барин-то спит, — сказал Логин.

Наступило молчание.

Я открыл глаза.

Татары, дети обсели нас со всех сторон.

— Эх, дух какой… Маханщина, — сплюнул Тимофей и вышел из круга.

Он скоро воротился и проговорил:

— Вы бы хоть расступились, чтоб воздух доходил до барина… вовсе ведь смрадно…

Татары только молча сдвинули брови. Смрадно-то было смрадно, но у меня духу не хватало их разгонять: я подышу их смрадом да и уйду, а они останутся и очень сомнительно, чтоб скоро обстоятельства позволили им не жить в том смраде, в каком они действительно живут. Бедность, нужда, грязь, тараканы, вонь… В сущности, впрочем, то же, что и в русских деревнях. В избе теленок, овца здесь и там, таракан здесь, таракан и там.

Тем не менее русский человек обидится, если провести такое сравнение.

— Как же сравнить? — брезгливо отозвался как-то Филипп, — что крещеная изба, что нехристи…

— Маханщики, — добавил Алексей и сплюнул. — А дух-то…

— Телом грязные, оттого и дух, — объяснил Логин. — В баню они плохо ходят: свиньи настоящие, и дух у них оттого нехороший.

— Известно, от этого, — согласился Филипп. — Опять же конину, махан едят, — от этого тоже.

— Be! — проговорил Тимофей и с омерзением сплюнул.

А этот самый Тимофей, поймав таракана, в сваренных в какой-то православной деревне щах, долго рассматривал его и проговорил с сожалением:

— Разварился, сердечный, — половина осталась, остатная половина по нашим брюхам разошлась!

И никто от мысли, что проглотил по кусочку таракана, не поморщился даже.

— А что, твое благородие, скажи правду, кормить станут нынче зимой? — спросил один татарин, и все насторожились.

— Да у вас, кажется, урожай…

— Ничего нет. Ветром всю рожь выбило. Только что трава на К-ке, а земля ничего не стоит… вся отбилась…

— Отбилась? — раздраженно проговорил Алексей. — Две недели до сева, а у вас парить еще не начинали… Как ей не отбиться, сердечной!

— Да ты хоть парь ее, хоть не парь…-

— Вовсе опустился народ…

— Тебе что? ты кормить будешь?

— А то кто ж? — вмешался поляк. — Денег дай, а с кого их взять?

— Денег наделают, — брать и не надо.

— Вот на что надеется, — проговорил Логин. — Люди вон назмят, а у вас так навоз-то валяется…

— Хоть ты ее назми, хоть не назми… Теперь скотину всю кончал, нет назма, у русского и то нет…

— Вам же дали лошадей?

— Две на деревню дали… спасибо…-

— А что, твое благородие, — вызвался другой татарин, — скажи правду, кормить нынче станут?

— Я слыхал, — ответил я, — что пошлют смотреть: у кого земля пареная вовремя да навоз возят, — того, если не уродило, кормить станут, а у кого нет — тот иди, куда знаешь, — значит, не работник на земле.

— Мы бы все ушли, да лугов жалко. Всю землю бери, луга только бы оставил.

— Луга, известно, — проговорил иронически Алексей, — их не сей, не паши, да и косить-то не надо, только бы уродило, денежки принесут.

— Известно принесут, — усмехнулся татарин.

Моих тяжело оскорбила готовность отречься от земли.

Когда мы, отдохнув, двинулись опять вперед, они снова возвратились к поднятой теме.

— Ишь, собака, чего брешет, — говорил Алексей, — земли им не надо.

— Земли не надо, — повторил Авдей и в раздумье покачал головой.

— Татарин он, татарин и есть, их бы вот к ротному нашему, он бы их живо… — сказал Тимофей.

Когда мы проходили мимо татарского парового поля, Алексей обратил внимание:

— Ты гляди, сев подошел, а у них земля не парена. С чего ж тут родить ей?

— А земля-то, земля серенькая, — говорил Авдей. — Наша черная.

— Ну как же нашу равнять, наша черная, — убежденно повторил Тимофей.

— Только и всего, что будто избами вышли, — заметил Тимофей.

— Экий ты, братец мой, — с сердцем проговорил Филипп. — У нас будь этакой лес, разве не такие же избы поставили бы?

— Лучше еще, — удовлетворенно согласился Тимофей.

— Такеи бы избы поста-а-вили, страсть, — махнул рукой от избытка чувств Филипп, — не то что избы, амбары…

И вся моя компания энергично захозяйничала в своих воображаемых лесах. Лица счастливые, удовлетворенные.

По мере приближения вечера, работа закипает все дружней.

Солнце садится, длинные лучи его скользят по тощим полям и теряются в туманной дали синеющего леса.

Потянуло, наконец, прохладой.

На горизонте рельефно вырисовался всадник татарин в своей остроконечной шапке; он остановил лошадь и всматривается в нас, неведомых ему пришельцев. Очень типично. Ведь эти места в сущности бывшее К-ское царство. Триста-четыреста лет тому назад такой же татарин так же, вероятно, ехал здесь, с такой же красивой осанкой наездника, в такой же остроконечной шапке. Так же по К-ке косили сено да землю пахали. Разве земля, пожалуй, не так истощена была. Подъехал татарин.

— Худой хлеб, — говорю я.

— Худо… ничего нет, — ответил решительно он и, помолчав, прибавил: — Семена поздно давал…

— Да и из них половину сами ашали, — перебил его Алексей.

— Чего будешь делать? Беда… Кормить не будут, все помирам.

— Дорвались до казенного, теперь не скоро отвадишь, — сказал Алексей и, обратившись к татарину и тыкая на паровое поле пальцем, закончил: — Ты парить не станешь, тебя и в будущий год кормить?

— Чего будешь делать? Отбилась земля.

Сегодня целый день идем лесом. В лесу и разговор лесной.

— В прошлом годе вышел приказ допущать крестьянам скотину в лес на пастьбу… — говорит местный рабочий Иван, с рыжей окладистой бородой. — Ладно… А лесничий траву выкосил, убрал, сметал в стога, — идите теперь со скотиной. Чего ж идти-то, когда всю траву-то выбрал…

— Когда скотине все одно, что на полу, — взять негде… — вставил Алексей.

— Ну?

— Ну, так с тем и остались… Да ведь дело-то какое вышло: становой-то с лесничим не в ладах жил и открой все… Собрал с тринадцати волостей приговоры и препроводил их куда следует.

— Ну?

— Чего «ну»? Станового по шапке, а лесничий и сейчас тут. Нынче-то еще ловчее удумал… Пришел сенокос — молчит; пришло жнитво — молчит. Ветром как обило половину хлеба, как бросился народ весь до последнего в поле убирать остатки, а он повестку: траву, дескать, айдате косить. Кто ж пойдет?

— Или вот дрова разрешено в прошлом годе. Опять царская милость, а чего вышло-то? Топора не бери: что, значит, рукой соберешь, только сухих веток… Другое дерево — сухостой — так же пропадает, а то на земле уж лежит: без топора чего сделаешь? Ну, ладно… Ветки так ветки собирать. Нет, стой: насбирал, вывози на опушку, опять складывай. Ежели пень найдут — штраф… Ты сложил, а другой увез… Такую склоку сделали: сколько времени провели, кто в тюрьму угодил, кто без дров… А другой с умом и с деньгами обладил дело.