Пантелеймон Романов - Рассказы Страница 52

— Вот пять лет езжу на этом номере, — сказал толстый человек, — и каждый божий день такая мука.

— И десять лет проездишь, все та же мука будет, — сказал кондуктор. — На этом номере за три года пенсию выдавать надо.

— А ничего с ним сделать нельзя? — спросил опять кто-то.

— Это не с ним, а с народом делать надо. Да и с народом ничего не сделаешь; ежели только перебить вас половину, тех, что на этом номере ездят, ну, тогда, может быть, послободнеет.

Вагон остановился на остановке, и на задней площадке опять завязалось сражение.

— Проходите наперед, ведь там вышли! — кричали снаружи.

— Кондуктор, не пускайте же больше, скажите, что мест нет! — кричала какая-то женщина в вагоне, у которой шляпка от тесноты перевернулась задом наперед.

— Пускай лезут, — ответил кондуктор, — ведь если бы ты там, а не тут была, другое бы совсем говорила.

— Передние, проходите дальше! Кондуктор, крикнете же им.

— У меня уж голос пропадать стал от крику, — сказал кондуктор, — а вот сейчас тронемся, тогда и разровняемся.

И когда вагон тронулся и разошелся под уклон, он крикнул:

— Панкратов, стряхни их, чертей, как следует!..

Иродово племя

На бирже губернского города была толкотня и давка.

На решетчатом диванчике, стоявшем около стены в темном коридоре, сидела женщина в красной шали, замотанной одним концом вокруг шеи, мужчина в поддевке и белых валенках и рабочий в шапке с незавязанными, мотающимися наушниками.

— Вот третью неделю хожу, а толку — ни черта, — сказал мужчина в белых валенках. — А все почему? Потому, что у кого есть сват или брат, или, скажем, знакомство, тот получает. А наш брат — только облизывается. С виду все хорошо: все равны и все по справедливости, а на поверку выходит — черт-те что. А все отчего? Оттого, что гражданской сознательности нет. Если бы они для себя нанимали, так они бы все кишки перевернули у человека, прежде чем ему место дать, а тут дело не их, а государственное, значит — черт с ним, пихну какого-нибудь зятя или тестя, а знающий человек на диванчике посиди.

— Это верно, чего там, — сказал рабочий, куривший папиросу и смотревший прямо перед собой в пол.

— А уж барышень этих везде напихано, — прямо не знаешь, откуда они берутся, — отозвалась женщина.

— Вон, вон, пошел, — сказал мужчина в белых валенках, указав на какого-то молодого человека, который сначала стал было в очередь, но через минуту достал какое-то письмо в запечатанном конверте и стал водить глазами по дверям. А потом подошел к уборщице в мужской куртке, несшей корзину для бумаг, и что-то спросил у нее, продолжая бегать глазами по дверям.

Уборщица указала ему на дверь последней комнаты и пошла. А молодой человек направился к указанной двери.

Потом, через пять минут, застегиваясь и едва сдерживая улыбку от каких-то приятных мыслей, прошел мимо сидевших на диванчике и, хлопнув дверью, размоловшейся от постоянного хлопанья, скрылся.

— Этому бабушка уже наворожила, — сказал мужчина в белых валенках, — вот иродово племя-то! Для этих ни очереди, ничего! Шмыг прямо в кабинет — и готово дело.

— Хлопот немного, — сказал рабочий. — К нам на завод, бывало, таких присылают, которые ни в зуб толкнуть. А его заведующим назначают. Он прежде, глядишь, кондитером был, а его пускают по литейной части. Все потому, что протекция.

— А ему что ж, — сказала женщина, — деньги платят, вот и ладно. Я бы сейчас сама не знаю куда пошла бы, только бы жалованье платили. Пить-есть тоже надо!

Мужчина в белых валенках недовольно оглянулся на женщину и несколько времени смотрел на нее.

— Вот от таких рассуждений у нас и идет все дуром. Все смотрят не как на свое собственное, а как на чужое: только бы урвать кусок, а что от моей работы пользы не будет — это не мое дело. А ежели бы мы были настоящие граждане и строители своего отечества, то мы иначе бы к делу относились. Примерно, меня назначают и дают еще хорошее жалованье, а я говорю: извините, мадам, — или как вас там, — я в этом деле слабоват, а есть люди, которые достойнее меня. Вот не угодно ли такого-то назначить вместо меня. А я посижу.

— Все штаны просидишь, — сказала недовольно женщина.

— Оно, конечно, — сказал рабочий, разглядывая свой порванный сапог, — кабы все было по справедливости, тогда отчего не посидеть. Потому знаешь, что как твой черед придет, тебя на настоящее место посадят. А как вот такой, что с конвертиком приходил, проскочит раньше тебя, поневоле зачешешься.

— Опять несознательность, — сказал мужчина в белых валенках, — мы сами должны смотреть за этим. Вот он шмыгнул в кабинет, сейчас бы надо за ним, захватил с поличным да скандал поднять, под суд их!

— У всех дверей не настоишься, — отозвалась опять недовольно женщина. — Ты его около этой двери будешь караулить, а он в другую проскочит. Нет, уж как все жулики, тут много не накараулишь.

— Вот оттого и не накараулишь, что так рассуждаешь. Государство обращается к нам, как к сознательным гражданам: «Помогите нам изжить всякое зло там или несправедливость, следите сами, содействуйте», — а мы только почесываемся. У нас перед носом подлость делают не только что государству, а у самих же из-под носу кусок хлеба вырывают, на который мы имеем право, а мы только посмотрим вслед — и ладно.

По коридору прошли торопливо две барышни в шубках, весело переговариваясь на ходу. Подошли к одной из дверей, поспорили из-за чего-то… очевидно, одна приглашала другую идти с собой, а та не решалась; потом первая скрылась в дверях, а другая осталась ждать.

— Вот они, иродово племя-то, — сказал мужчина в белых валенках, — повертят сейчас хвостами — и готово. Вот сейчас бы пойти в кабинет да спросить: на каком основании?

— А может, они совсем не за тем и пришли, — сказала женщина. — Что ж, так и будешь бегать за всеми. Ежели ей нужно, так она с другого хода зайдет.

— Вот оттого-то и не выходит у нас ни черта, что мы все рассуждаем, заместо того, чтобы…

Через несколько минут барышни вышли, еще более весело щебеча и смеясь, как смеются после неожиданно устроившегося дела, о котором даже мечтать боялись!..

— У него там брат служит, — сказала первая девушка.

И они скрылись.

— Вот тебе и не за тем делом. Везде только и слышишь, что брат да сват.

Вдруг в очереди, где до того была тишина, послышался шум и крик.

— Что ж они мне дали-то?! — кричал какой-то человек в куртке, с недоумением глядя в полученную бумажку. — Я записан был по столярному делу, а они меня в булочную посылают?

— Молчи, дурак, что ты!.. Благодари бога, что дали, — сказал пожилой человек в подпоясанной теплой куртке, — тебе в булочной-то благодать будет. Будешь пироги есть да глазами хлопать, а ежели голова на плечах есть, так и там командовать можешь.

— Я ж ни черта не знаю по этой части.

— Кабы с тебя за это брали, что ты не знаешь, а то ведь тебе дают, чудак человек!

Человек в куртке еще раз посмотрел в бумажку, почесал в нерешительности висок и, махнув рукой, пошел к двери, сказавши:

— Ладно, еще новая специальность будет.

— На что лучше, — отозвался стоявший за ним человек в солдатской шинели, родился столяром, а помрешь булочником.

— Обернулся, — сказал, покачав головой, человек в белых валенках. — Далеко уйдешь с таким народом. Нечего сказать.

Вдруг проходивший мужчина в заячьей шапке взглянул на человека в белых валенках, несколько пригнувшись, чтобы лучше рассмотреть в полумраке коридора и воскликнул:

— Иван Андреевич, ты? Какими судьбами?

— Ой, милый, вот встретились-то! Да вот пороги обиваю, целый месяц без места.

Человек в заячьей шапке отвел его в сторону и сказал:

— Да ведь тут мой зять, он тебя в два счета устроит.

— Какой? Федосеич?

— Ну да!

— Тьфу, пропади ты пропадом! А я тут все штаны просидел!

Оба скрылись в одной из дверей.

Через несколько минут оба вышли и, весело разговаривая, пошли к выходу.

— Черт-те что, — говорил мужчина в белых валенках, — вот подвезло! Я хоть ни черта не понимаю в этом деле, я ведь по сушке овощей, ну, да тут разбирать некогда. Ну, и спасибо тебе! Пойдем на радостях…

— Вот иродово племя-то, — сказал рабочий в шапке с наушниками, — надо бы за ними пойтить в кабинет, захватить на этом деле да скандал поднять, под суд их, сукиных детей!

Кошка

В маленькой комнатке квартиры № 45 жила одна уже немолодая некрасивая женщина.

Никто из квартирантов не знал, откуда она появилась и кто она, в сущности, была. Не знали даже, была ли она замужем или нет, брошенная мужем или вдова и на что она жила. Последнее было особенно странно, так как обычно жильцы всегда хорошо осведомлены относительно подробностей частной жизни их соседа: на какие средства живет, много ли он получает, много ли тратит. И если в этой частной жизни кроется какая-нибудь тайна, вроде незарегистрированного брака, то к такому жильцу или жилице соседи относятся с особенным интересом.