Николай Гарин-Михайловский - Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895 Страница 54

— В наше время, что человек, то мнение… то новый взгляд… Сумбур какой-то…

Проезжий сделал гримасу боли, гримасу, вызвавшую во мне невольную к нему симпатию. Встретив мой приветливый взгляд, он как будто встрепенулся.

— Скажите откровенно: вы противник или сторонник последней реформы?

— Откровенно говоря, я выясняю еще для себя эту реформу… Я не знаю ее…

— Спасибо хоть за это… Обыкновенно мы не знаем и судим… Это характерная черта русского человека — знание заменять пальцем, приставленным ко лбу: чем меньше знает, тем больше апломба. В результате полный сумбур, который не со вчерашнего дня продолжается… Картина перед вами: вековой разврат крепостничества, блистательная реформа освобождения, переход от рабства сразу к дикой свободе, результат этого перехода…

Он остановился, хлебнул глоток чаю и продолжал:

— Свобода? Кому свобода? Озверевшему? Так дайте ж ему сначала образ человеческий, дайте ему тот руль, при помощи которого он сможет управляться с этой свободой… Дайте ему воспитание, то воспитание, которого не было у русского человека, и дворянина, и мужика за всю его тысячелетнюю историю… Нет-с, без конца своевременна реформа, хотя и пришлась поперек горла некоторым. Судите сами: произволу помещика — конец? земской деморализации — конец? воровству писаря, неурядице волостной, распущенности старшин, старост, полиции?

Голос говорившего оборвался.

Я мельком взглянул на него.

Красивые глаза его беспокойно бегали с какою-то внутренней лихорадочной тревогою.

— Трудная ваша деятельность.

— Трудная-то она трудная, да не в этом дело… Бог труды любит… Реформа эта тем и хороша, что законодатель нам только канву дал: много можно бы было сделать хорошего…

Он меланхолично обвел глазами горизонт.

— От законодателя реформа получила всё…

Он небрежно стряхнул пепел своей папиросы.

— Везде свои тернии.

— Везде-то везде, да каково-то вот здесь, на живом деле видеть, как отзывается это незнание живой жизни, этот канцеляризм… Надо знать эту жизнь, надо знать, как проникнуть в смысл ее, чтоб действительно что-нибудь вышло… Трудно… Как нарочно всё одно к одному: сверху, с боков… Природа и та точно взбунтовалась: один голод скачали, другой уже готов. Тиф кончился — холера. Там уже про чуму пишут…

— Ну, а снизу? с народом как у вас?

— С народом что? Надо знать русского человека. Чем проще, чем патриархальнее, тем лучше… Я с детства возле этого народа: вырос в деревне, тысячи человек в полку через мои руки прошли; придет хам хамом — уходит человеком. Наши либералы с дамским сердцем вопят: как? розги, в зубы?! Ерунда, чушь, то же самое незнание народной жизни… Сделайте милость: русский человек за этим не гонится, если всыпать ему за дело… Вот в кутузку, это — действительно разорение мужику. Да вот вам: послушай, братец, — обратился он к Алексею, незаметно насторожившемуся послушать, о чем господа говорят, — что тебе лучше, в тюрьму тебя посадить на месяц, например, или по-простецкому — зубы начистить, а то и выпороть? Говори прямо…

Алексей испуганно привстал и растерянно проговорил:

— Мы, ваше благородие, не здешние…

— Да я к примеру…

— Известно, к примеру, — согласился Алексей.

— Ну вот, ты и скажи, что тебе лучше: снять тебя вот сейчас с работы да в тюрьму или выпороть… к примеру?..

Но Алексей только повторял последние слова:

— Известно, к примеру…

— Вот наладила сорока Якова… Да говори ты… Можешь говорить?

— Когда не могу…

— Ну и говори.

— Чего мне говорить?! — ответил Алексей, и, не дожидаясь, встал, и ушел в поле.

— Откуда вы этакого болвана раздобыли? — добродушно спросил мой гость. — Его бы за деньги показывать… Вот чучело…

Наступило молчание.

— Трудно, трудно… и никто таки, знаете, никто этого понимать не хочет.

Он как-то подавленно вздохнул и махнул рукой.

— Другой раз, знаете, так разогорчишься, что просто взял бы да и бросил все… Вот этих дураков жалко…

Он показал на смотревшего чуть ли не в рот ему молодого парня.

— Ну, что смотришь?

И мой собеседник рукой спутал ему волосы.

— Славная морда, — снисходительно заметил он, обращаясь ко мне, и встал. — Ну, до свидания… Очень приятно встретить так неожиданно человека, с которым можно отвести душу.

— Все, бог даст, будет хорошо, — сказал он на прощанье. — Я, знаете, верю в приметы: все наши реформы начинались очень радужно, да кончались плохо. Бог даст — эта трудно начинается — конец будет хороший.

Он уехал, а я лежал на своей бурке, подперши подбородок рукой: застыла подавленная впечатлениями мысль, утомленный взгляд бродил, ни на чем не останавливаясь; мой чай стыл, но еда не шла на ум. Утомились и как-то скисли рабочие: не было обычного оживления, не было ни серьезных разговоров, ни шуток, ни обмена впечатлений: только покрякивали да изредка тяжело вздыхали, подмащивая кое-что себе под головы, собираясь соснуть часок-другой пред предстоящей работой.

Вперед…

Праздник, голубое небо, солнце, отворенные настежь окна и двери церкви, головы молящихся, запах каких-то желтых, уже осенних цветов, привязанные лошади у ограды. Рабочие отпросились свечки поставить, и я за ними пошел.

Батюшка молодой, угрюмый, но симпатичный, тот самый, который вчера в заплетенной косичке, в подряснике, встретился нам в поле выпалывающим свою полбу, — стоит теперь на амвоне, в полном облачении, с распущенными, волнами падающими мягкими волосами, — торжественный, нарядный, сосредоточенный и благообразный. Немного угрюмый, но чистый взгляд проникает толпу; он говорит проповедь на жгучую тему: о холере, о нелепых слухах, об астраханских беспорядках. Речь его, искренняя, сжатая, сильно бьет невежество, ярко рисует картину мрака и отупения — этих родителей всех нелепых слухов. Он клеймит безрассудных сильным текстом писания о людях, скотам уподобившихся. Старушки тихо всхлипывают, на лицах слушающих угнетенное чувство, страстное напряжение понять… понять, чтоб разогнать этот невыносимый страшный мрак души.

Головы, головы, головы, всё омраченные, опущенные книзу, а выше раскрытые окна с волнами света веселого дня; мягкое, синее небо.

Кончилась проповедь. Я вышел в ограду, ветерок играет волосами; несется из окна веселый возглас: «благослови», и приятный певучий голос: «Благословение господне буди со всеми вами». Топанье ног, идущих к кресту, растянувшиеся группы выходящих из церкви…

На сегодня отменил работу: отдых на целый день. Рабочие разбрелись, и я вижу их из окна то там, то здесь смешавшихся с местными обывателями, сидящих на завалинках и мирно беседующих.

Грязная изба, темный вечер на дворе, сонные мухи жужжат на тусклых стеклах окон. Душно. Сонный говор под окном; чей-то голос скучный, язвительный, монотонный.

— Вы бы, говорит, мне благодарность от мира.

— Считает, что заслужил, значит, — звучит знакомый голос Алексея, полный горькой иронии.

— Неволит… скажи ему, кто не согласен… Бла-а-го-дарность…

В воздухе замер шлепок от плевка. Голос Алексея грустный, безнадежный:

— Всё ждали, ждали — лучше, лучше, дождались…

Саркастический голос Ивана:

— Просто можно сказать, утвердили во всех правах и наследствах…

Меланхолический голос Алексея:

— Бывало, ходишь на богомолье, куда — в Киев; а что у тебя в деревне, что у людей — все распорядок один… Сейчас что загон, то закон.

Первый голос:

— Вот какой стал закон. Бывало, либо в деньги землю снимали, либо исполу. Сейчас сказать исполу: ну пропала так пропала, и барское и мужицкое. А нынче вот как наш-то изловчился: гречу исполу посеяли, сколько, значит, себе, столько ему, а уговор такой: дескать, мое особе, твое особе: как знаешь… К примеру, я себе десятину и ему десятину. Ему, значит, ее посеять, скосить, смолотить, — ну, исполу, одно слово, — что себе, то ему. Ладно: сейчас греча пропала… Это, бат, не мое дело, — вы мне заместо гречи ржи десятину выкосить да смолотить обязаны; вот, бат, жать действительно приневоливать мне нельзя вас, а косить, что назначу, то и коси… Такой закон, бат… Что станешь делать? Его закон — куда дышло, туда и вышло.

Оборвавшийся разговор начинается тем же голосом снова на другую тему и с другой ноты.

— Чтой-то время нынче, что ль, такое? вот, точно кол стоит в брюхе, хоть ты что…

— Меня намедни схва-а-тило.

Я узнал голос Тимофея и вышел на улицу.

При моем неожиданном появлении лицо Тимофея вытягивается. Тем не менее я принимаюсь за него: капли, фланель, чай с красным вином и белый хлеб.

На другой день схватило Алексея и Авдея. На третий меня и моего ямщика Ивана.

Все «отходились», вино, капли, ходьба, фланель, мята, а главное — ходьба.

— В ходьбе все переломается…