Михаил Салтыков-Щедрин - Дневник провинциала в Петербурге Страница 54

Нас заперли в соседней комнате и подали чаю. Клянусь, что я где-то видел человека, который в эту минуту разносил нам чай (потом оказалось, что он служил недавно половым в "Старом Пекине"!).

Допрашивали до крайности быстро. Не прошло пяти-шести минут, как потребовали Веретьева, потом Лаврецкого, Перерепенку, Прокопа и, наконец, меня. Признаюсь откровенно, я чувствовал себя очень неловко! ах, как неловко!

– Вы писали "Маланью"? – спросил меня лжепрезус.

– Я-с.

– И сознаете себя виновным?

– То есть… изволите видеть… я не желал… в строгом смысле, я даже хотел воспрепятствовать…

– Без околичностей-с. Отвечайте прямо и откровенно: виноваты?

– Виноват-с.

– Ah! c'est grave![169] – произнес сбоку один из лжесудей, рисовавший на белом листе домик, из трубы которого вьется дымок.

Я, в полном смысле этого слова, растерялся.

– Теперь извольте говорить откровенно: ездили ли вы второго августа на извозчике с шарманщиком Корподибакко, присвоившим себе фамилию почтенного члена международного статистического конгресса Корренти? не завозили ли вы его в дом номер тридцатый на Канонерской улице?

– Не… не помню…

– Извольте говорить откровенно. Вспомните, что только полное чистосердечие может смягчить вашу участь.

– Кажется… нет… кажется… ездил-с!

– Без "кажется"-с. Извольте говорить откровенно.

– Ездил-с.

– Знали ли вы, что в этом доме живет преступник Рудин? что Корренти ехал именно к нему, чтоб условиться насчет плана всесветной революции?

– Нет-с, не знал.

Говорите откровенно! не опасайтесь!

– Ей-богу, ваше превосходительство, не знал.

– Пригласите сюда господина Корподибакко! Загремели кандалы. Корподибакко, тяжело дыша, встал рядом со мною.

– Уличайте его!

– И ви может мине сказаль, что ви не зналь! – обратился ко мне Корподибакко, – oh, maledetto russo![170] Я, бедна, нешастна итальяниц – и я так не скажу, ишто ви сичас говориль!

– Что можете вы сказать против этой улики?

– Решительно ничего. Я даже в первый раз слышу о всесветной революции!

– Хорошо-с. Ваше упорство будет принято во внимание. Корподибакко, вы можете уйти. Прикажите дать стакан чаю господину Корподибакко!

Корподибакко вдруг грохнулся на колена, воздел руки и воскликнул: pieta, signori![171]

– Вот, сударь, пример раскаянья теплого, невынужденного! стыдитесь! обратился ко мне один из лжесудей, указывая на Корподибакко.

– Ну-с, теперь извольте говорить откровенно: какого рода разговор имели вы на Марсовом поле с отставным корнетом Шалопутовым?

Я окончательно смутился. "Вот оно! – мелькнуло у меня в голове, – оно самое!"

– Мне кажется, – пробормотал я, – он говорил, что не любит войны…

– Еще-с!

– Еще-с… нет… кажется… гм, да… именно, он, кажется, говорил, что у него была неприятность с Тьером…

– Еще-с!

– Что господин Фарр – переодетый агент-с…

– К делу-с. Извольте приступить к делу-с.

– Что он служил в Коммуне…

– Ah! c'est grave! – произнес опять лжесудья, рисовавший домик.

– Ну-с, а вы что ему говорили?

– Я-с… ничего-с… он был так пьян…

– Ну, в таком случае я сам припомню вам, что вы говори-, ли. Вы говорили, что вместо того, чтобы разрушить дом Тьера, следовало бы разрушить дом Вяземского на Сенной площади-с! Вы говорили, что вместо того, чтобы изгонять "этих дам" из Парижа, следовало бы очистить от них бельэтаж Михайловского театра-с! Еще что вы говорили?

– Не… не… не помню…

– Вы говорили, что постараетесь скрыть его от преследований! Вы обещали ему покровительство и поддержку! Вы, наконец, объявили, что полагаете положить в России начало революции введением обязательного оспопрививания! Что вы можете на это сказать?

– Решительно… нет… то есть… нет, решительно не припомню!

– Позвать сюда Шалопутова!

Опять загремели кандалы; но Шалопутов не вошел, а вбежал и с такою яростью напустился на меня, что я даже изумился.

– Вы не говорили? вы?! – кричал он, – вы лжец, позвольте вам сказать! Когда я вам сказал, что моя жена петролейщица, – что вы ответили мне? Вы ответили: вот к нам бы этаких штучек пяток – побольше! Когда я изложил перед вами мои планы – что вы сказали мне? Вы сказали: все эти планы хороши за границей, а для нас, русских, совершенно достаточно, если мы добьемся обязательного оспопрививания! Вот что вы ответили мне!

– Но мне кажется, что обязательное оспопрививание… – заикнулся я.

– Не о том речь, что вам "кажется", государь мой! – строго прервал меня лжепрезус, – а о том, говорили лb вы или не говорили?

Говорил я или не говорил? Говорил ли я, что следует очистить бельэтаж Михайловского театра от этих дам? Говорил ли я о пользе оспопрививания? Кто ж это знает? Может быть, и действительно говорил! Все это как-то странно перемешалось в моей голове, так что я решительно перестал различать ту грань, на которой кончается простой разговор и начинается разговор опасный. Поэтому я решился на все махнуть рукой и сознаться.

– Говорил! – произнес я совершенно твердо.

– A la bonne heure![172] Можете идти, господин Шалопутов! Дайте стакан чаю господину Шалопутову!

Шалопутов гремя удалился.

– Ну-с, допрос кончен, – обратился ко мне лжепрезус, – и если бы вы не запятнали себя запирательством по показанию Корподибакко…

– Помилуйте, ваше превосходительство! но ведь он, наконец, свинья! воскликнул я дрожащим от волнения голосом, в котором звучала такая нота искренности, что сами лжесудьи – и те были тронуты.

– Гм, свинья… это конечно… это даже весьма может быть! – сказал лжепрезус, – но скажите, вы разве не употребляете свинины?

– Употребляю-с.

– Ну, и мы употребляем. К сожалению, свиньи покамест еще необходимы. C'est triste, mais c'est vrai![173] Не знаете ли вы за собой еще каких-нибудь преступлений?

Услышав этот вопрос, я вдруг словно в раж впал.

– Один из моих товарищей, – сказал я, – предлагал Москву упразднить, а вместо нее сделать столицею Мценск. И я разделял это заблуждение!

– Дальше-с!

– Другой мой товарищ предлагал отделить от России Семипалатинскую область. И я одобрял это предложение.

– Дальше-с!

– Еще-с… более, ваше превосходительство, ничего за собой не имею!

– Довольно для вас.

Лжепрезус встал, направился к двери направо и спросил: "Готово?" Изнутри послышался ответ: "Готово".

– Потрудитесь войти в эту комнату.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я и до сих пор не могу опомниться от стыда!. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Из этой комнаты я перешел в следующую, где нашел Прокопа, Кирсанова и прочих, уже прошедших сквозь искус. Все были унылы и как бы стыдились. Лаврецкий попробовал было начать разговор о том, как дороги в Петербурге ces petits colifichets,[174] которые в Париже приобретаются почти задаром, но из этого ничего не вышло.

Дальнейшие допросы пошли еще живее. В нашу комнату поминутно прибывали тетюшские, новооскольские и другие Депутаты, которых, очевидно, спрашивали только для проформы. По-видимому, они даже через комнату "искуса" проходили безостановочно, потому что являлись к нам совершенно бодрые и веселые. Мало-помалу общество наше до того оживилось, что Прокоп при всех обратился к Кирсанову:

– А ведь ты, поросенок, не утерпел, чтоб про Амченск-то не сказать!

Кирсанов слегка покраснел, но ответить не решился.

Наконец, в половине одиннадцатого, двери отворились, и нас пригласили в залу, где уже был накрыт стол на сорок кувертов, по числу судей и обвиненных.

– Ну-с, господа! – сказал лжепрезус, – мы исполнили свой долг, вы свой. Но мы не забываем, что вы такие же люди, как и мы. Скажу более: вы наши гости, и мы обязаны позаботиться, чтоб вам было не совсем скучно. Теперь, за куском сочного ростбифа и за стаканом доброго вина, мы можем вполне беззаботно предаться беседе о тех самых проектах, за которые вы находитесь под судом. Человек! ужинать! и вдоволь шампанского!

И действительно, лжесудьи, враз сбросивши декорум, оказались добрейшими малыми. Они так блягировали, что даже Шалопутова – и того заткнули за пояс. В довершение всего дозволили снять с кандальных кандалы, что, разумеется, произвело фурор и сразу приобрело им с нашей стороны популярность. Шампанское лилось рекою; Шалопутов рассказывал, как он ездил в Ирландию и готовился, вместе с фениями, сделать вылазку в Англию; Корподибакко уверял, что он был другом Мадзини и разошелся с ним только потому, что Мадзини до конца жизни оставался упорным католиком. Тосты следовали один за другим.

– За Гарибальди! – провозгласил лжесудья, рисовавший домики. – За Гамбетту! – ответил ему лжепрезус.

– За нашего губернатора! – скромно поднял бокал Кирсанов.

Словом сказать, все одушевились и совершенно позабыли, что час тому назад… Но едва било двенадцать (впоследствии оказалось, что Hotel du Nord в этот час запирается), как на кандальников вновь надели кандалы и увезли. С нас же, прочих подсудимых, взыскали издержки судопроизводства (по пятнадцати рублей с человека) и, завязав нам глаза, развезли по домам.