Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909 Страница 54

Цари не явились.

И, мечтая о реформах и законах в своем огромном царстве, Георг искусно подбирал меха, хорошо знал скорнячество и мог бы поставить дело на широкую ногу, если бы хотел.

В небольшом и старом теле жила молодая несокрушимая сила, не знающая ни устали, ни лени, и походка его была бойкая, летучая даже в тяжелой зимней шубе.

За окнами хлопьями падал снег, приставал к стеклам и смотрел пушистый, белый на черном. Возле ярко начищенного самовара сидели Бердоносов и Георг, — один широкий, чуть улыбающийся, с ободком седых кудерок на лысой голове, другой узкий, серьезный, с пожаром в черных глазах, не потерявший ни одного волоса в шестьдесят лет и сохранивший вид бравого игрушечного солдата по своей привычке держаться прямо.

— Мной будет извлечен золотой и серебряный телец из церкви, — четко говорил Георг. — Евангелие учит бедности… Откудова, спрашивается, взялся телец?.. Отцу Ефиму недавно говорю на беседе: «Уступи мне место».

Уступил, смеется: «Ты еретик, но я тебя не боюсь…» Хорошо.

Я взошел и начал:

— Хотя, отец Ефим, вы здесь собрали для слушания слова религиозного, но в тайну религии вы не посвящены. Вы сами, священники, говорю ему, не имеете того огня, которым жечь надо беззакония… Многие из вас тянутся на небеса, но сваливаются с колеса, под вашей черной мантией сам черт скрывается… А небо у вас в кармане сидит, по гривеннику за место продается. Вы, как столбы придорожные, только дорогу людям кажете, а сами по ней не идете… Вы — тлен. Но час мой придет… Это ничего не значит, что я неучен и необразован: я получил тайное образование, высшее!

И подымался возбужденный:

Хотя я не известен,Но в свете буду меч,Изустною стрелоюЗлобу буду жечь.И я,Как Илия,Вознесусь на небесаВ вихре, на огненной колесницеК небесной царице!Тогда взовьюсь я на крыльяхОгненных коней,И вознесусь я сыномНародного отца,И более не будетОного конца…Я не призрак и не тень,Но прекратитель злобных дней,Моментальный мой сводНе понимает весь народ,С прискорбьем на меня взирает,До дня сего не понимает…

Голос у него был металлического тембра и страшно сильный для его груди; он не говорил, а ковал слова, — каждый звук отдельно выпукло ложился рядом с соседними, как орнамент на старинной бронзе. И сами слова были цвета бронзы, позеленевшей от времени.

А в то время, когда Георг вкладывал всего себя в эти слова и не замечал, казалось, ни желтых стен, ни черной ночи за окнами, Бердоносов криво улыбался из-под редких усов и шумно дул на блюдечко.

— А отец Ефим что?

— Ефим? — спрашивал недовольно, вспоминая, Георг. — Что передо мною Ефим? Прах!.. Дуну — и нет Ефима. Врагов предстоит много, только они не в этом образе. Многие люди ко мне приходили, я слышал, у самых дверей стояли, но злой дух отгонял их. Злой дух, он везде… А у человека он возле губ, губы кривит. Злой дух, он не скорбит и не плачет. Он смеется. Дано ему богом такую личину носить, он ее и носит беспрекословно. Смеяться не над чем, а он смеется, хотя насильно… Такое ему наказание за гордость ума дано: ходи и смейся. Отчего, например, ни одно животное — ни корова, ни лошадь, ни собака — ни одно не смеется? Оттого, что безгрешно, дьявола в нем нет, вот отчего не смеется. А плакать плачет.

И вдруг перебивал себя.

— Было мне неочередное видение: комета с двумя хвостами, — значит, будет война между двумя народами… Но когда я вступлю, войны не будет. И войска не будет. Зачем нужно войско, когда законы всеми будут исполняться — шестнадцать статей у всех на глазах? Никто не смеет сказать: я не знаю — читай! А чтобы между народами война, — так народов-то тогда никаких не будет: все под одной властью и одним языком будут говорить, — какая же война?.. Да и войска не будет. Можно будет, конечно, собрать всяких негодящих людей, чтобы не пропадали даром, дать им красные кушаки, прицепить медали для потехи, и пускай себе солдатами ходят. Так, смеха ради.

— Конечно… Высокое лицо что ни сделает, все хорошо, — вставлял Бердоносов.

Георг замечал насмешку, но это его только окрыляло.

— Прибыля финансовые будут приведены в известность, — звучно ковал он. — Установлена будет такая сумма, меньше которой ни у кого не должно быть, а у кого недостает, тому от казны пособие, налог будет наложен на богатых. Взятку взял или украл — смертную казнь… Браки будут учреждаться пробные на год, — ужились год — ничего, могут быть дети — тогда живи, а нет — расходись, других ищи…

И вдруг вспомнил что-то.

— Намедни мне Озеров, псаломщик, верзила наш, замечание сделал, а я ему так встал и говорю:

Насколько ты велик и огромаден,Настолько же ты глуп и оболванен.

Съел и ушел. Я их никого не боюсь. Сказал, и быть по сему. Аз Слово Георг.

Вился от самовара тоненьким буравчиком пар, и гудело в нем что-то низко и задумчиво, по-шмелиному, безразлично относясь к тому, что говорил этот маленький сухой старичок с большим резким голосом.

Но за дверью, неплотно прикрытой, стояла и слушала Антонина, и для нее этот голос был, как ветер в лесу: сбивал и крутил яркие желтые листья и кучами укладывал их на рысьих тропинках, на земле у корней, на черной воде болот. И тишина, пахнущая кипарисом, колыхалась около нее, трепеща крыльями, и, отлетая, уносила с собою тяжелые призраки двух уродов, тоскливо торчавших все время рядом с ней.

Смелее гляделось в черные окна, и казалось, что там теплеет земля и зажигаются, как свечи, алые цветы под снегом.

Бердоносов держал в руках изъеденные по углам старинные синие листки и читал медленно букву за буквой, точно нанизывал их на длинную нить:

«Аще не воспокаетеся, спущу на вас камения горячие и воду кипящую. Есть ли воспокаетесь, дам вам дожжа и теплоты солнечной, во время плодов земных, наживется всякого изобилия больше прежних лет. Есть ли не воспокаетесь, спущу на вас птицы черные, носы железные, головы у них львовы и волосы женские, и поедят плоть вашу и сердца ваши. Небо и земля мимо идут, но словеса мои мимо не прейдут. Уже вам, окаянным, многие времена и лета были, и дни ваши скончаваются, престол господень поставляется, судебные книги раскрываются, и все дела ваши обличаются. Аз есмь господь ваш Исус Христос, приду судить живых и мертвых и воздам коемуждо по делом его…»

— Да… вон оно как, — останавливаясь и протирая уставшие глаза, шумно вздыхал Бердоносов. — Одначе листки по углам попортились, подклеить надо.

— Плесень! Тлен! — махал руками Георг, и лицо его делалось свирепым и насмешливым. — Стопудовый камень в землю угряз, а вывезти некому! Огненные кони вывезут. Не иначе. Только они могут, а больше никаких средств нет. Но запрячь их нужно, коней!

Он выставлял вперед сухой палец, и палец казался страшно тонким и длинным, точно указывал в бесконечность.

— Это я их запрягу, потому что мне дана сила… — добавлял он, торжествуя. — Всей вселенной император, Аз Слово Георг!.. И титула-то такого не было, никто не слыхал. Я его первый увидел на облаках ночью и в слова вложил, — значит, это я самый и есть Аз Слово Георг!

Шли какие-то страшные тени, седые, с кивающими головами, шерстились, и шерсть была собачья, висела клочьями. Выходили из темноты медленно и осторожно и в темноту уходили. Глаза у них были незрячие, мутные, как у молодых щенят, и чуть болтались бессильные руки, кости круглились под кожей. Много их шло, и от них было душно. А сзади далеко на огненных конях гремел и мчался, давил и гнал их маленький старик с развевающимися волосами и с сумасшедшим блеском в глазах.

И чудилось Антонине, что там, еще дальше, где уже нет никого, где уже светло и радостно, там мреют в небе пахучие почки, шуршат сухолистом ежи, поют птицы…

— Собеседованье у нас было веселое, — говорил Бердоносов, — ну, конечно, миссионер приезжал, долгогривые собрались. Откуда, спрашивают, благодать в вашей церкви? — От Амвросия епископа. — А Амвросия кто поставлял? — Священники, уж известно. — Они как зарегочут. Ах, волки вас ешь! Вы ржать сюда пришли, конюшня вам здесь?. — «Учителя высокомудрые! говорю, — вы писание знаете, можно сказать, как свои рубахи, объясните мне, темному: тот осленок, на котором Исус Христос в Ерусалим въезжал, осел был или ослица? То есть полу он был какого?..» Вот какую загвоздку им дал, хе-хе-хе-хе! Смеху сколько было, страсть! Жирно, мол, вам по целому таракану, будет и по лапке…

На кухне ворочалась на печи старая бабка Агафья, чесалась и сопела:

— Чтой-то мне, бабоньки, не спится? Все об чем-то думается, об чем-то думается… А об чем мне теперь думать?.. Будто я корову в поле гоню, гоню-то лесом и тут счас сосна, а по сосне-то белка прыгает, хвостом прикрывается, а хвост у ей пушистый-препушистый… Обернулась ко мне — смеется, явственно так…