Лев Овалов - Двадцатые годы Страница 55

По ночам Слава составлял планы мировой революции. В волостном масштабе. Но мировой! Потому что чтение газет неграмотным старухам тоже часть мировой революции.

Как-то Саплин задержался в Успенском, он чаще всех наведывался в волкомол по делам, связанным с защитой подростков, все сироты и полусироты, все батрачата искали его в исполкоме. Быстров даже распорядился отвести ему место в земотделе, - засиделся до вечера, не успел к себе в Критово, и Слава, хоть и с нелегким сердцем, можно ждать язвительных замечаний Павла Федоровича, привел Саплина к себе ночевать.

Саплин лежал на лавке, на каких-то тряпках, постеленных Надеждой, подложив под голову подушку Славы, принесенную из комнаты, посматривал черными маслеными глазами на Федосея, сожалея, возможно, что тому не четырнадцать лет, вот бы он тогда показал Астаховым!

- Хочешь, взыщу с твоего хозяина пудов десять хлеба? - предложил он вдруг Славе.

Слава оторвался от сборника одноактных пьес, подбирал репертуар для школьных спектаклей.

- Какого хозяина?

- Этого...

Саплин кивнул на дверь, и Слава понял, что имеется в виду Павел Федорович.

- Какой же он мне хозяин?

- Не тебе, твоему брату. Знаю, как он тут батрачит...

- Не вмешивайся, пожалуйста.

Слава поморщился: Саплина постоянно приходится осаживать, Слава предпочитал разговоры на отвлеченные темы.

- А ты задумывался, - спросил он, - что такое счастье?

Саплин потянулся, попросил:

- Подай-ка воды...

Напился, поставил ковшик на стол.

- Я счастливым стану года через четыре, - уверенно сказал он. - Вступлю в партию, получу должность, женюсь...

Слава ничего не сказал в ответ, не хотел ссориться, вместо этого обратился к Федосею:

- А ты, Федосыч, счастлив?

- Ясное дело, - ответил тот, отрываясь от плетенья веревочных чуней. Все мое при мне.

Ах, Федос Федосович! И ведь он прав! При нем его жена и его чуни, сейчас он кончит их плести и завтра будет с сухими ногами...

Утром Слава выпроводил Саплина пораньше; когда Павел Федорович появился в кухне, того и след простыл, но Павел Федорович, оказывается, не только знал о пребывании Саплина, но и не высказал никакого осуждения.

- Чего ж отпустил товарища без завтрака? - спросил он. - Слыхал о нем, башковитый парень, с такими знакомство стоит водить.

Новый год Вера Васильевна неизменно встречала с сыновьями, такую традицию завел еще Николай Сергеевич Ознобишин. К встрече он всегда покупал шипучую ланинскую воду и, к восторгу сыновей, притворялся пьяным, и на этот раз Вера Васильевна тоже сочинила какой-то напиток из сушеных вишен, а к вечеру сбила суфле из белков и варенья.

Но жизнь, как обычно, нарушила мамины планы.

Совсем стемнело, когда появился Быстров. В бекеше, перешитой из офицерской шинели, в казачьей папахе, с прутиком в руке.

- Извиняйте, за Славушкой!

Бедная мама растерянно отставила в сторону суфле.

- Как же так... Неужели вы занимаетесь реквизициями даже в новогоднюю ночь?

- О нет! - Быстров засмеялся. - Просто приглашаю вашего сына встретить Новый год со мною и Александрой Семеновной!

Вера Васильевна облегченно вздохнула, Новый год ее сыновья всегда встречают с нею.

Славушка виновато посмотрел на Веру Васильевну.

- Мама... Я не знаю...

Он уже решил ехать, она это поняла, но мало того, ему еще хотелось, чтобы мать одобрила его решение.

- Чего ты не знаешь? - Помолчала. - Поезжай...

У крыльца переминался буланый жеребец, запряженный в розвальни, зимой Степан Кузьмич мало езживал на Маруське, берег ее, но и жеребец неплох, Быстров не любил тихой езды.

Два тулупа валялись в розвальнях, Быстров закутал Славушку, закутался сам, и только снег полетел от копыт, доехали до Ивановки меньше чем в полчаса.

Александра Семеновна встретила Славушку у дверей, ввела, раскутала, посадила у печки.

- Я соскучилась по тебе.

У стены свежесрубленная елка, без украшений, без свечей, только хлопья ваты набросаны на ветки.

В углу на полу клетка с наброшенным на нее шелковым синим платком.

- Спит?

- Спит.

Все как было. Только над столом фото в рамке, моложавый офицер, усы колечками, дерзкий взгляд.

- Мой отец...

Сама Александра Семеновна все переходит с места на место, то у стола постоит, то у печки, то поправит тарелку, то переложит вилки, не суетится, но беспокойная какая-то, а Быстров спокоен, снисходителен.

Стол накрыт к ужину: сало, огурцы, винегрет, все аккуратно нарезано, разложено по тарелкам, самогонку Быстров принес откуда-то из сеней.

- И еще курица.

- Пируем!

- И пирог.

- Съедим!

Степан Кузьмич налил с полстакана себе и понемногу жене и Славе.

- Выпьем?

- За что?

- За генерала! - Быстров посмотрел на фотографию. - За генералов, которые пошли вместе с народом.

Он выпил самогон и стал обгладывать куриную ногу.

После ужина Быстров принес кожаный чемодан, протянул Славушке.

- Это я тебе. Вроде подарка.

Чемодан полон бумаг, пожелтевших, исписанных.

- Из Корсунского, - объяснил Быстров. - Там таких бумаг на антресолях полным-полно. Вся княжеская жизнь...

Слава принялся перебирать бумаги.

Семейная переписка русской аристократической семьи. Письма, написанные столетие назад, и письма, написанные во время последней войны, письма, посланные из заграничных путешествий, и письма, посланные с фронта...

Пожалуй, эти письма интереснее любого романа.

Листок тонкого картона с виньеткой, раскрашенной акварелью.

Протянул карточку Александре Семеновне.

- Что это? - поинтересовался Быстров.

- Меню царского ужина.

- Что же ели цари?

- Седло дикой козы. Спаржа. Парфе...

- За дикими козами и мне приходилось охотиться, - похвастался Степан Кузьмич. - А вот парфе...

- Что такое парфе?

- Что-то вроде мороженого...

- Парфе у тебя нет?

- Есть овсяный кисель...

Кисель из овсяных высевок делали по всей деревне.

- Давай, давай!

Кисель чуть горчил, запивали его холодным молоком, и кисель показался не хуже царского парфе.

Быстров кивнул на чемодан с бумагами.

- Тоже в какой-то степени наше прошлое.

Александра Семеновна неуверенно взглянула на мужа:

- А княгиня не оскорбится, что кто-то копается в ее письмах?

- Княгиня теперь в Питере... - Быстров нехорошо усмехнулся. - Давали возможность жить, не захотела. Утряслась к своей питерской родне...

После смерти Алеши Степан Кузьмич резко изменил свое отношение к Корсунским, сперва мирволил, добром поминал свою службу у них, а после нелепой демонстрации, устроенной Корсунской, приказал ей убраться из волости "в двадцать четыре часа".

- Ты знаешь, что она мне сказала? - вдруг вспомнил Быстров. - Приезжаю, говорю: "Что же это вы натворили?" А она мне: "Вот что делает ваша революция!" - "А что она делает?" - спрашиваю. "Убивает детей!" - "Так это же вы, - говорю, - его убили..." А она знаешь что в ответ? "Вам не понять, что такое в нашей среде принципы..."

Самогона больше не было, он залпом выпил стакан молока.

- А теперь по домам.

Пошел за лошадью.

Александра Семеновна тоже оделась.

- А ты куда? - удивился Быстров.

- С вами...

Ему понравилась эта затея, он закутал и Славушку и жену в тулупы, сам стал в санях на колени и помчал.

Ветер был в лицо, снежная пыль оседала на лица.

Степан Кузьмич домчал до Успенского в какие-нибудь полчаса. Все спало в доме Астаховых.

Славушка постучал по стеклу, за окном кухни кто-то завозился, зашаркал в сенях, брякнула щеколда, Надежда открыла дверь.

- Полуночничаешь? - сказала беззлобно, в полусне.

Слава тихо вошел в комнату. Луна лила в окна призрачный белый свет. Петя весело посапывал, точно бежал во сне. Мама тоже спала. На столе стояло блюдечко с суфле, оставленное для Славушки.

Он подошел к матери. Лунный свет освещал ее. Рука лежала поверх одеяла. Славушка наклонился и поцеловал руку. Мама не шевельнулась. Спит или обиделась?..

Разделся, лег на кровать и закутался с головой, чтоб скорее заснуть. Но и сквозь одеяло слышал, как постукивают за стеной часы: "Тук-тук, тук-тук..." Наступил Новый год. Двадцатый год.

44

Февральские тени бегут за окном, то серые, то голубые, вспыхивает солнце и, дробясь в оконном стекле, пробегает по выцветшим обоям, перелом к лету еле ощутим, но нет-нет да и пахнет весной, особенно по воскресным дням, когда можно не идти в школу.

Вера Васильевна выходит в галерейку. Все идет своим чередом. Бегает по двору Надежда, постукивает где-то молотком невидимый Федосей, что-то заколачивает или приколачивает, стучит ножом в кухне Марья Софроновна, готовит завтрак: "Два кусочка - вам, вам, два кусочка - нам, нам..."

Вера Васильевна дышит чистым воздухом, которого обычно не замечает. Спокойно и свежо, почти как в Москве в погожие зимние дни.

В комнату входит Павел Федорович, в руке у него ведро.

- Вот я тут вам сахарок принес. Дальше как знаете. Осталось около пуда. Всего в доме восемь человек, трое вас, трое нас, Марья Софроновна на сносях, так что дите тоже считаю, да Федосей с Надеждой. По четыре фунта на душу. На будущее прошу не рассчитывать...