Михаил Пришвин - Цвет и крест Страница 55

Лунною ночью, гуляя по улицам древнего города, князь-начальник полюбил древний каменный город и днем, узнавая его в старинных вещах, подходит к Тараканнице. У зябкой старухи и в теплое время стоит горшочек с углями, а в зимнее время пар столбом валит от Тараканницы. У кого спичек нет, подходят к теплой старухе закуривать, и она достает из-под юбки красный уголек. Там в тепле у Тараканницы хранятся и всякие древние вещи. Только божественное старуха держит в ящике-столе напротив себя.

– Никола Угодник, Божья Матушка, обоим вместе более тысячи лет, ровесники! – предлагает старинные иконы Тараканница.

– Дай луковицу! – требуют чужеспинники. Протирают луком черную икону, яснеет Никола Угодник: могучий лоб, плешинка, кудерки седые, глаза милостивые, прекрасные.

– Хорош Никола! – шепчут друг другу чужеспинники.

– Чем хороший? Тараканы съели, – нарочно громко говорит Царь-баба.

И цену сбивает. Не будь княгини – нищим ушел бы отсюда князь.

Там под капустным листом – крест византийский, там кровавый сверкает на солнце рубин, там голубые перегородчатые эмали, какие-то очи из той страны, словно дневные звезды, воспоминания о больших ночных звездах.

Есть какая-то лунная отрава в этих старинных чудесных вещах, укрывшихся на площади, окруженной сенными и дровяными возами.

– Почем дрова, почем сено? – спрашивает Царь-баба, а князь, как отравленный, как заколдованный, встречается глазами только с эмалями.

Княгиня спешит вернуть князя сюда, в этот обыкновенный мир: князь мог бы и тут любоваться солнечным светом, душистым сеном, зелеными пирамидами овощей и золотистыми бородами бороволоков. Но князь не хочет возвращаться домой, спорит, как маленький, и с помощью друзей увлекает княгиню к седой башне, где, по сказаниям, есть ход из крепостной стены в Семибратский курган.

Седая башня, насквозь пробитая ядрами, стоит у начала подземного хода среди целого поля, засыпанного обломками другого какого-то огромного здания. Обломки под ногами, словно грешники скрежещут зубами. Испуганный, под сводами уцелевшего алтаря филин мечется, летит к отверстию, ошибается, ослепленный солнечным светом, летит к другому окну и бьется у железной решетки. В алтаре на земле есть черная ямка: это бродяги кашу варили, а некогда на этом самом месте престол Господний стоял. В церкви, где когда-то народ собирался, теперь стоят кусты бузины, березка белая, стройная посредине между ними, словно венчается, и корявые, скрюченные, низенькие, но старые осинки в притворе шепчутся, вспоминают, как некогда их бабушка тоже венчалась тут.

Очарованный каким-то видением прошлого, стоит на этом месте князь и видит ему только видные образы.

– Тут должен быть ход в Семибратский курган! – говорит князь.

– Ну и Бог с ним, что ж тут хорошего? – отвечает княгиня и уводит князя на мостовую обыденного города Белого.

И так год прошел и два, и три. Бог все не давал князю наследника.

– Царь-баба проста ходит, – осуждали мужики княгиню, – живет, как почка в жиру.

Князь снова и сильнее прежнего задумался, а в городе говорили о задумчивом князе:

– Начальник ретивый и добрый; всем хорош, только чуть-чуть с толоконцем.

В городе не винили княгиню в бесплодности.

– Наш начальник с максимцем! – говорили о князе. – Это все он.

Сказать, что значит «с максимцем», никто бы ясно не мог, но только не винили княгиню.

И еще прошел год, и еще, наследника не было, имение росло и росли у князя с княгиней несогласия.

Бывало, молча едут из города в Юрьево, только пока гремят колеса по грубым мостовым. Но только выехали за город на мягкую полевую дорогу, княгиня придирается к чему-нибудь и начинает князя пилить. Она цепляется за все, что только видит, слышит, мучится сама, стараясь ухватиться за что-то главное, отчего бы князь вдруг взорвался и весь оказал бы себя, но главное не дается княгине. И так едут они, пленный князь и молодая княгиня, ожидающая сильного ответа на свои бабьи слова. Но князь все молчит и молчит. Обоз, представляется князю, идет обоз по накатанной дороге, а пролетка скачет по камням и вечно будет скакать и никогда не обгонит обоза.

Князь вдруг начинает рукой крутить, будто вертит маслобойку за ручку.

– Что с тобой? – на минуту обеспокоенная, спрашивает Царь-баба.

– Зуб ноет, – притворяется князь. Помолчат немного, и опять она пилит.

– Барин, – хочет и не может сказать Стефан, – барин, да что ты молчишь, что ты смотришь на бабу, побей ты ее!

Поднять бы старого Гурьича, посмотрел бы он вокруг себя на эту голую землю, на баб-распашонок, на деловитую княгиню, задумчивого князя; вздохнул бы старый Гурьич и осудил:

– Слаб стал человек, князь землю осилить не может. Землю возьмешь в руки – хорошо, она возьмет тебя – худо, и тошно на человека смотреть!

Трезвый Стефан – золотые руки: он и кучер, он и конюх, и сторож, и староста. Пьяный Стефан – весь в дьяволах. Не любила княгиня пьяных и давно прогнала бы Стефана, да ничего не поделаешь: нет мужиков, все на стороне, одни бабы в Юрьеве, старые старики да малые дети; бабы сеют, бабы пашут, бабы косят, но за кучера никак нельзя посадить распашонку.

Пьяному с каждого порога дорога: чуть выпил, идет Стефан, играя грязным пальцем на пьяных губах, к барскому балкону.

– Полтысячи лет! – приветствует он от всей души барыню.

– Здравствуй, Стефан, – притворно кротким голосом отвечает княгиня.

– Еловый сучок! – продолжает Стефан.

– Какой это сучок?

Сучок, а вот какой сучок…

Марфа, жена Стефана, смотрит беспокойно из окошка людской, как муж с барыней разговаривают, выходит, копается возле чана с дождевой водой, словно не замечает, и когда уж барыне станет невмочь, бросается к мужу и уводит его по не зарастающей, вечной тропинке от балкона к людской, к деревянному домишке под черепичной крышей. К полудню Стефан забирает силу над Марфой, к вечеру муж бьет жену.

– Шумят, – говорят прохожие, – черт проехал на дикой козе!

Ночью избитая женщина ставит тонкую свечку перед Иваном-Осляничком: он сымет обиду.

Иван-Осляничек был святой, лицом, как ангел, прекрасный, хотел смирить себя и выпросил у Господа себе звериное лицо, ослиное. Ему, святому со звериным лицом, снимающему обиды человеческие, хочет поставить женщина свечку, а рука то тянется к заступнику, к Ивану-Воину. И падает Марфа, и часами лежит, неподвижная, темная в свете лампады, темная от обиды, бьется, пока не поставит свечку и Осляничек обидяющий не сымет обиду, и станет на душе радостно.

В забытьи приходит к Марфе Богородица, хорошая, ласковая женщина, и, показывая дитя, говорит ей тихим голосом:

– Марфа! – говорит Богородица, – будет тебе искушение – ты не искушайся и будут обиды великие – не обижайся: поставь Ивану-Осляничку обидяющему свечу – он снимет обиду твою.

Успокоенная, засыпает Марфа. Засыпает без Стефана сторож, прислонившись к дровам; засыпают псы, свернувшись калачиками в ямах, вырытых курами. Вот когда, в ночной тишине, из-под соломенных крыш выходят на свой жалкий промысел возле господской усадьбы люди, похожие на изгнанных и проклятых Адама и Еву. У него – пила, у нее серп и мешки для травы. Голодным людям раем кажется житье в этой княжеской усадьбе, но первых людей манит не украшенная высокими деревьями и цветами земля, а голая: им нужен хлеб, трава скоту и топливо.

Тихо крадутся голодные люди к пустому раю; за ними на привязи идут животные. Прежние громадные деревья в раю, звезды блестят, соловьи поют. Озираются первые люди на единственный огонь в старом доме – большую желтую звезду. Он тихо пилит, она осторожно рвет траву и набивает мешки. Животные в ночной тишине мягкими губами захватывают сочную траву и слышно жуют.

Разгорается желтая звезда между черными стволами, чья-то тень медленно движется от стены к стене, останавливается, виднеется протянутая рука…

Это благоверный князь Юрий выводит в защиту своего народа полк за полком на городскую стену. На голове у князя мягкая шапка с узорчатым верхом и соболиною опушкою, на плечах узорчатая мантия, под нею светло-голубая ферязь с зеленым оплечьем. В руке у князя золотой Сион, украшенный драгоценными рубинами.

Эту протянутую руку с Сионом видят из сада Адам и Ева и озираются в страхе, но это не Божий страх. И если бы Сам Господь среди ночи вдруг явился в сиянии и воскликнул: «Адам, Адам!» – он испугался бы не Божьего голоса, а света: увидят при свете злые люди, оберегающие рай. Им кажется, не ангел с мечом остерегает рай, а злой человек.

До утренней зари горит желтая звезда, и выходят полки на крепостную стену, и под стрелами врага невредимые плывут над толпой чудотворные иконы. С утренним светом все исчезнет. Это не древний князь Юрий ведет свой народ, это наверху, в господской усадьбе, в комнате, увешанной старинным славянским оружием, из угла в угол, в раздумье о прошлом, ходит последний в роду Юрьевых. А в саду, на лугу и на полях не Адам и Ева пришли в потерянный рай, а простые мужики-босомыки и бабы-распашонки со своим скотом обложили со всех сторон княжескую усадьбу.