Борис Фальков - Тарантелла Страница 55

Прикосновение к горячему животу чуть более прохладной ладони тоже не успокаивает, совсем наоборот - подстёгивает зуд. Мы трём этот воспалённый бурдюк, покрепче прижимая к нему ладонь, ещё и ещё. За нею тянутся, болезненно прилипая, волоски. Набившаяся в них пыль, подобная тончайшей пыльце на крыльях бабочки, немедленно превращается в чёрные катышки. Зуд и от этого нисколько не уменьшается, только разогревается и сама ладонь. И тогда мы сгибаем пальцы на правой руке, чтобы всё же добраться до него, чтобы содрать с себя шкуру и начать скрести само мясо. Теперь это абсолютно очевидно: зудит не на поверхности - под кожей. Там залегают источники зуда, подспудно - но всё же не на очень большой глубине.

Внезапно вспыхнувшее желание ободрать шкуру, и соразмерное ему, но направленное в противоположную сторону сопротивление этому желанию так мощны, и так равны по силе, что их борьба не может кончиться ничем, кроме возвращения головной боли. И вот, она уже здесь. Снова ломит, разламывает надвое наш лоб. Из разлома, из-под волос, к переносице стекает струйка пота. Разумеется, теперь зазудело и там. Мы поскорей выдёргиваем запущенную в шорты руку и почти ударом размазываем струйку по лбу, опять прихватывая волосы, давно уже, оказывается, прилипшие к нему, просто мы этого раньше не замечали. Нет, разумно рассуждаем мы, и дальше просто объясняя простое, в комнате всё же душно. Следовало бы выпустить этот спёртый воздух. Но открытой в коридор дверью ничего не изменить, а распахнуть окно - только усугубить неприятности. А они и без того достаточно неприятны.

Вот эти, например, на миг исчезнувшие - и в тот же миг вернувшиеся к нам регулярные позывы рвоты: они превращают равномерное усиление зуда в накат волн, одна другой мощней. Уже на четвёртом судорожном накате его перечное тление превращается в жжение прямого пламени, открытого огня. Этот пожар, распространяющийся не только вширь, но и вглубь, мгновенно захватывает бронхи. Языки пламени от них достигают нёба, и само небо над головой - обшарпанный потолок комнаты - кажется, уже пожирает гудящий пожар. Когда горит дом, плюют на шмотки, спасаются сами. И потому мы прерываем свой бессмысленный экзерсис у стенки, и проделываем осмысленное движение: подтягиваем сползающие на колени шорты, будто готовы прямо сейчас выбежать из дому. Что ж, нам к побегам не привыкать, да и по слухам - это не худший из исходов. А слухи, говорят, рождаются на небесах, там же, где и молнии.

Там же рождены и эти, молниеносно нанесенные нам ущербы: взлом, обыск, кража. Все они - тоже злые обстоятельства в толпе обступивших тебя, напавших на тебя. Все они - повторяющиеся укусы, один продлённый укус, предназначенный распалить твою ярость, переплавить её в высокий, всевышний гнев. Переплавить в него всё в тебе, все элементы из пропастей твоей души, лёгкие и тяжёлые, включая тяжелейший из них: волю, и легчайший: надежду. Отлично, только не забывай сама поддавать жару в пожар, поддувать в него кислород, не забывай вовремя переводить дух, чтобы дышал и зыбился в тебе над пропастями сам пожирающий тебя огонь. Вот, ты заглатываешь его гудящее пламя и расплавленный им воздух, подвываешь ему. Воют твои обожжённые пламенем миндалины и связки. Пожар охватывает язык с его корневищем. Не слежавшаяся в лёгких пыль - клубы дыма валят с каждым выдохом из твоего рта. Не веришь - убедись сама.

Ты послушно кидаешься к зеркалу, придерживая спадающие шорты, наклоняешься к нему, вываливаешь язык... Тебе навстречу зеркало вываливает три своих языка, три чёрные головешки, измазанные горчичным пеплом. В углах раззявленного, будто раздираемого криком рта - козявки: скрепляющий губы раствор, замешанная на пыли слюна. Всё закаменевшее, гипс или известняк, лицо - трагическая немая маска крика. Точно, Архангел Цирюльни подсыпал в молоко яду. Вон у него чего только нет под началом! И цирюльня, и ресторан, и латифундия, да ещё вся Кампанья впридачу, так почему же ему не держать заодно и аптеку?

К гортани сразу же подкатывает спазм тошноты. Ничего удивительного, поза и впрямь провоцирующая. В зеркалах тебя давно поджидают три сумрачные сестры-близнеца с посеревшими щеками. Три твои постаревшие и подурневшие ипостаси с углубившимися порочными складками у ртов. Впрочем, этой складки нет у правой. Зато у левой нет под глазами набрякших, налившихся жидкостью мешков. А у центральной - под нижней челюстью не так грубо обвисает кожа. Не так уж эти сёстры похожи друг на друга, и, значит, не так уж они вместе похожи на оригинал. Может, в оригинале и нет никаких перемен, и его не коснулись искажения... О, надежда, легчайший элемент души! Она ещё тут? Тогда эти сёстры - совсем и не твои близнецы, а других. А на других плевать: их тут нет, мы с тобой одни.

Что же тогда толкает называть их по-прежнему близнецами, если и не твоими - то друг друга? Вон те, одинаковые у всех пятна пигмента, красные и коричневые, равно растекающиеся, натекающие на недавно ещё так чисто вылепленные детали лиц. Можно подумать, вам всем подсунули дырявый зонтик, так беспорядочно разбросаны пятна. Выпуклые части подгоревших деталей уже облупились. Ты пробуешь сколупнуть чешуйки. Это тебе удаётся, они ведь совсем пересохшие, как краска на конторке. Странно, внутренние ткани просто-таки налиты жидкoстью, её должно бы вполне хватить для снабжения и эпидермиса. Да, налиты, и это тоже странно: со вчерашнего ты ничего не пила, кроме полстакана, пусть и отравленного, молока. Пить или есть - об этом и подумать нельзя без отвращения. Отвращения, сравнимого по силе лишь с отчаянным голодом и жаждой. То, что однажды было отлито, казалось, навечно, вытекает из плавящего тигля совсем иным. Вот тебе ещё искажения. Ходят, правда, слухи, что нет и не может быть никаких искажений, все данные искажения - превращения. А ты уже знаешь, где рождаются слухи. Кем они даны.

Вот тебе ещё: оближи-ка губы. Белые пузырьки там уже успели лопнуть и выплеснуть жгучее своё содержимое. Этот пожар в углах рта - там содержимое пузырьков подсыхает, превращается в корочки, обсыпанные желтоватыми кристаллами. Это они стягивают кожу. Соскреби одну из корочек ногтем, под нею обнаружится мокрая язвочка. Попробуй её на вкус, ну как? Кисло, как и ожидалось. Вываленный изо рта, облизывающий губы язык тоже обсыпан белыми пузырьками, как и нёбо над ним. Там тоже жжёт, но горчит. Соединяясь где-то в другом месте, оба несоединимых на одном участке языка ощущения дают одно, кисло-горькое. Ты опускаешь углы рта, устраиваешь и на лице кислое выражение, поворачиваешься в профиль к зеркалу. Сестрички только того и ждали, немедленно пародируют твоё движение. На их вздувшихся сосцевидных мышцах, на двух из трёх, обнаруживаются пузыри побольше, но и расставлены они пореже. Они бесцветны, полупрозрачны, чтобы их увидеть - нужна именно такая подсветка, сбоку.

И такая постановка чуть склонённой головы. Ты проводишь по мышце ладонью, от уха вниз, прижимая её крепко, как можно крепче. Пузыри на бегущей впереди ладони кожной волне лопаются тоже, как в волне пенной, морской. Можно подумать, ты вся создана из такой морской пены, и не один раз, так умело всё это получается. Да, похоже, этот приём усвоен накрепко: на местах бывших пузырей остаются только лужицы облезающей кожи, окружённые венчиками лохмотьев подгнившие кратеры. Ты отрываешь лепестки венчиков ногтями, один за другим, гадая: нарастает ли в глубинах кратеров новая шкура? Так обрывают ромашку, гадая на жениха. Что ж, кажется - уже да, вон он, блестящий жених, уже тут: в свадебных венчиках блестит розовая шкурка, совсем молодая, не то что - сама ты.

Бра дополнительно нагревает воздух. Правое ухо больше всего страдает от избытка тепла, от неутомимого зуда лампы. Но что поделаешь, если в комнате так темно. Терпи, вытерпеть поможет приятный холодок, овевающий твой обращённый в противоположную, теневую сторону лоб: так в одном месте, в тебе одной совмещаются тепло и прохлада. Несовместимое оказывается вместе, говоря найденными не тобою, но не совсем глупыми словами. Ты ощупываешь лоб: да, на нём выступила холодная испарина. Но и под испариной он всё так же крепок и крут, и крепки дуги бровей, и не растеклась прямая линия носа. Что ж, честно сработанная конструкция должна устоять и в такую жару. Сёстры в зеркалах с обезьяньей цепкостью перехватывают твои движения, копируют их. Не совсем точно: копии слишком элементарны, с невыработанным рисунком. Одно слово пародия.

Ты протягиваешь руку к центральному отражению, будто хочешь пощупать и его лоб, чтобы дополнительно убедиться и в его честной сработанности. Ты ещё не вполне доверяешь своим новым, прозревающим глазам. Едва коснувшись зеркала, ты отдёргиваешь руку. Не лоб, а чужие, налитые ледяной жидкостью пальцы утыкаются с той стороны в твои, оставляя на поверхности зеркала отпечатки. Это не твои чужие отпечатки, не с этой стороны зеркала - с той. Изнутри его, не снаружи. Не твой лёд плавится в них, превращается в жидкость, и затем, после её истечения и испарения, исчезает с серебряной поверхности, как след дыхания! Не твоего дыхания, успокойся. И, наконец, присядь.