Николай Лесков - На ножах Страница 55

– Вы ошибаетесь: вы ее любите, но не знаете, и не смущайтесь этим: вы в этом случае далеко не исключение, большая часть людей любит, не зная, за что любит, и это, слава Богу, потому, что если начать разбирать, то поистине некого было бы и любить.

– Сделайте исключение хоть для героя или для поэта.

– Бог с ними – ни для кого; к тому же, я терпеть не могу поэтов и героев: первые очень прозаичны, докучают самолюбием и во всем помнят одних себя, а вторые… они совсем не для женщин.

– Вы, однако же, не самолюбивы.

– Напротив: я безмерно самолюбива, но я прозаична; я люблю тишь и согласие, и в них моя поэзия. Что мне в поэте, который приходит домой брюзжать да дуться, или на что мне годен герой, которому я нужна как забава, который черпает силу в своих, мне чуждых, борениях? Нет, – добавила она, – нет; я простая, мирная женщина; дома немножко деспотка: я не хочу удивлять, но только уж если ты, милый друг мой, если ты выбрал меня, потому что я тебе нужна, потому что тебе не благо одному без меня, так (Александра Ивановна, улыбаясь, показала к своим ногам), так ты вот пожалуй сюда; вот здесь ищи поэзию и силы, у меня, а не где-нибудь и не в чем-нибудь другом, и тогда у нас будет поэзия без поэта и героизм без Александра Македонского.

Подозеров молча смотрел во все глаза на свою собеседницу и лицо его выражало: «ого, вот ты какая!»

– Вы меня такой никогда себе не представляли? – спросила Синтянина.

– Да; но ведь слова, по-вашему, даны затем, чтобы скрывать за ними чувства.

– Нет; я серьезно, серьезно, Андрей Иваныч, такова.

– Вы утверждаете, что за достоинства нельзя любить?

– Нет, можно, но это рисковано и непрочно.

– Pour rien[26] верней?

– О, несравненно! В достоинствах можно сшибиться; притом, – добавила она, вздохнув, – один всегда достойнее другого, пойдут сравнения и выводы, а это смерть любви; тогда как тот иль та, которые любимы просто потому, что их любят, они ничего уж не потеряют ни от каких сравнений.

– Итак…

– Итак, – перебила его, весело глядя, генеральша, – мы любим pour rien, и должны добиваться того, что нам мило.

– А если оно перестанет быть мило?

Синтянина зорко посмотрела ему в глаза и отвечала:

– Тогда не добиваться; но чем же будет жизнь полна? Нет, милое, уж как хотите, будет мило.

– Тогда любить… что совершеннее, что выше, и любить, как любят совершенство.

– Только?

– Да.

– Так дайте мне такого героя, который бы умел любить такою любовью.

– Не верите?

– Нет, верю, но такой герой, быть может, только… тот… кто лучше всех мужчин.

– Да, то есть женщина?

Александра Ивановна кивнула молча головой.

– Итак, программа в том: любить pour rien и попросту, что называется, держать человека в руках?

– Непременно! Да ведь вы и сами не знаете, к чему вам всем ваша «постылая свобода», как называл ее Онегин? Взять в руки это вовсе не значит убить свободу действий в мужчине или подавить ее капризами. Взять в руки просто значит приручить человека, значит дать ему у себя дома силу, какой он не может найти нигде за домом: это иго, которое благо, и бремя, которое легко. На это есть тысячи приемов, тысячи способов, и их на словах не перечтешь и не передашь, – это дело практики, – докончила она и, засмеявшись, сжала свои руки на коленях и заключила, – вот если бы вы попали в эти сжатые руки, так бы давно заставила вас позабыть все ваши муки и сомнения, с которыми с одними очень легко с ума сойти.

Подозеров встал и, бросив на землю свою фуражку, воскликнул:

– О, умоляю вас, позвольте же мне за одно это доброе желание ваше поцеловать ваши руки, которые хотели бы снять с меня муки.

Подозеров нагнулся и с чувством поцеловал обе руки Александры Ивановны. Она сделала было движение, чтобы поцеловать его в голову, но тотчас отпрянула и выпрямилась. Пред нею стояла бледная Вера и положила обе свои руки на голову Подозерова, крепко прижала его лицо к коленам мачехи и вдруг тихо перекрестила, закрыла ладонью глаза и засмеялась.

Александра Ивановна нежно прижала падчерицу к плечу и жарко поцеловала ее в обе щеки. Она была немножко смущена этою шалостью Веры, и яркий румянец играл на ее свежих щеках. Подозеров в первый раз видел ее такою оживленною и молодою, какой она была теперь, словно в свои восемнадцать лет.

– Так как же? – спросила она, не глядя на него, расправляя кудри Веры. – Так вы побеждены?

– Да, я немножко разбит.

– Вы согласны, что вы действовали до сих пор непрактично?

– Согласен; но иначе действовать не буду.

– Так вы наказаны за это: вы непременно женитесь на Ларе.

– Я!

– Да; вы обвенчаетесь с Ларисой.

– Помилуйте! какими же судьбами?

– Женскими! Вы будете ее мужем по ее желанию, если только вы этого хотите.

Подозеров промолчал.

– Держите же себя, как я говорила, и я вас поздравлю с самою хорошенькою женой.

С этим Александра Ивановна встала, оправила платье и воскликнула:

– А вот и Катя идет сюда! Послушай, бранчивое созданье, – отнеслась она к подходившей Форовой. – Я беру Андрея Иваныча в наш заговор против Ларисы. Ты разрешаешь?

– Разумеется.

– Но я беру с условием, чтоб он спрятал на время свои чувства в карман.

– Ну да, ну да! – утвердила Форова. – Ни слова ей… А я пришла вам сказать, что мне из окна показалось, будто рубежом едут два тюльбюри: это, конечно, Бодростина с компанией и наша Лариса Платоновна с ними.

– Не может быть!

Но в это время послышался треск колес, и два легких экипажа промелькнули за канавой и частоколом.

– Они! – воскликнула Форова.

– Какова наглость! – тихо, закусив губу, проронила Синтянина и сейчас же добавила, – а впрочем, это прекрасно, – и пошла навстречу гостям.

Форова тотчас же быстро повернулась к Подозерову и, взяв его за обе руки, торопливо проговорила:

– А ты, Андрей Иванович, на меня, сделай милость, не сердись.

– Нет, я не сержусь, – отвечал, не глядя на нее, Подозеров.

– Скажи мне: дом Ларисин уже заложен?

– И деньги даже взяты нынче.

– Ах, боже мой! И кто же их получал?

– Конечно, брат владелицы.

– Разбойник!

– Уж это как хотите!

– На что же, на что все это сделано? зачем заложен дом?

– Да думаю, что просто Иосафу деньги нужны.

– На что ж, голубчик, нужны?

– Ну, я в эти соображения не входил.

– Не входил! Гм! очень глупо делал. А сколько выдано?

– Немного менее пяти тысяч.

– Господи! и если дом за это пропадет? Ведь это последнее, Андрюша, последнее, что у нее есть.

– Что же делать? Да что вы все о деньгах: оставьте это. Уж не поправишь ничего. Это все ужасно опротивело.

– Ах, опротивело! Не рада, кажется, и жизни, все это видя.

– Ну так скажите мне о чем-нибудь другом.

– О чем?

– О чем хотите, – хоть об Александре Ивановне.

– О Саше? да что о ней… Она святая! – отвечала, махнув рукой, Форова.

– Как она могла выйти так странно замуж:

– Мой милый друг, не надобно про это говорить, – это большая тайна…

– Однако вы ее знаете?

– Догадываюсь, но не знаю.

– Она несчастлива?

– Была несчастлива превыше всяких слов… А вон и гости жалуют. Пойду навстречу. Прошу же тебя, пожалуйста, веселое лицо и чтобы не очень с нею… Не стоит она ничьей жалости!..

Подозеров не тронулся с места и, стоя у дерева со сложенными руками, думал: «Какое ненавистное, тупое состояние! Я ничего, ровно ничего не чувствую, хотя не хотел бы быть в таком состоянии за десять часов до смерти. Между тем в этой глупости чувствую в себе… какой-то перелом… словом, какое-то иго отпадает пред готовой могилой… Какая разница в ощущениях, вносимых в душу этими двумя женщинами? Какой сладкий покой льет в душу ее трезвое, от сердца сказанное слово. Да! я рад, что я приехал к ней проститься пред смертью, потому… что иначе… не знаю, о ком бы вздохнул я завтра, умирая».

Глава третья

Положение дел, объясняющее, почему Подозеров заговорил о близкой смерти

Крепкая броня Горданова оказалась недостаточно прочною: ее пробила красота Ларисы. Эта девушка, с ее чарующею и характерною красотой, обещавшею чрезвычайно много и, может быть, не властною дать ничего, понравилась Горданову до того, что он не мог скрыть этого от зорких глаз и тонкого женского чутья. Бодростина видела это яснее всех; она видела, как действует на Горданова красота Лары. Это было немножко больше того, чем хотела Глафира Васильевна. Читатели благоволят вспомнить, что Бодростина не только разрешила Горданову волочиться за Ларисой, но что это входило в данную ему программу, даже более – ему прямо вменялось в обязанность соблазнить эту девушку, или Синтянину, или, еще лучше, обеих вместе. Последнее, впрочем, было сказано Бодростиной, вероятно, лишь для красоты слога, потому что она сама не верила ни в какие силы соблазна по отношению к молодой генеральше. О каком-нибудь не только серьезном успехе, но о самом легоньком волокитстве за Синтяниной не могло быть и речи. Горданов видел это и решил в первый же день приезда, в доме Висленевых, тогда же сказав себе: «ну, об этой нечего и думать!»