Валентин Иванов - Златая цепь времен Страница 55

Если будете в Москве, счастлив буду с Вами познакомиться. Я сижу в своей мурье затворником и такому гостю, как Вы, буду рад безмерно. И тема есть: что добро, а что зло?

17.XI.1964

*

Дорогой Анатолий Иванович[44], благодарю за внимание. Приглашение Ваше я использовал, вчера побывал на вернисаже Вашем. Интересно.

Я очень редко бываю в таких местах. Но, сначала, вот о чем. Порой получаешь письмо читателя: «…хотя я и не критик, — пишет он, — но хочу сказать…» и прочее.

Иные, конечно, оговариваются из скромности, но другие искренни. Как это они, не имея диплома, не будучи членами Союза писателей, смеют высказываться? Печальные умонастроения, не правда ли?

Но что же я увидел на выставке? Нет солнца. Не того «освещенья», которое достигается приемами, нет внутреннего солнца. Некоторые говорят и о книгах: есть солнце, есть небо. Или: темно, как под сводами. Словом, техника здесь ни при чем. Хотя, конечно, техника может и обмануть зрителя.

Еще — в общем-то, множество отличнейших рисунков. Я начал смотреть слева направо. У первого художника, кажется Р., есть телеграфный столб с проводами; сзади проглядывает месяц. Очень многие пейзажи именно таковы — мрачны, и не в технике здесь дело: таков глаз. Внутренний. Видят и рисуют ВЕЩИ. Внутри темно: солнца нет, есть некое небесное тело, которое служит для освещения, для образования хлорофилла.

Люди — пятна, пятнышки. Среди громад ВЕЩЕЙ? А когда одни — тоже вещи. Даже портреты — именно портреты: для знакомых. Или — как похоже вышел Иван Иванович. И не к чему подписывать: снайпер такой-то. Это просто такой-то: чтобы повесить дома на стенке, рядом с семейными фотографиями. Снайпер остался в прошлом, отрезан. Из всех портретов хорош кубинец (подпись — студент). Между прочим, в точном значении латинского слова студент есть учащий себя. И в наименьшей степени — учимый другими. В последнем случае он ученик. В том смысле, в каком это слово употреблялось крестьянскими детьми, в сельской школе. Помните, чья-то картина, кто-то из дореволюционных художников: дети, холщовая сумка для букваря, снег… Кстати, там были не вещи.

Вот видите, сколько Вам наговорил зритель — тот, для которого, как говорят, рисуют художники. Дело-то в том, что на мой девственный, что ли, взор, что с моим критикофрбством и критикофагством, выставка Ваша очень интересна. Ну, что ж, что нет людей! Что в том, что торжествует вещь! Пусть художник смотрит на пейзаж глазами не человека, а вещи! Вероятно, поэтому-то пейзажи мне кажутся мрачными: для вещи солнце не так уж нужно, вещь выцветает от солнца. Наше дело стариться — ваше — расти. Красота лошади, красота автомобиля… Каждому свое.

9.IV.1965

*

Дорогой Виталий Степанович, во-первых, о главном: о Вашем Бояне, Бояне-внуке. Справки, источники… Для деталей, понятно. Но кто он был сам, вернее, каким человеком, какой личностью надобно его увидеть?

Видите ли, век XIX, необычайно много узнавший, сделавший, раскрывший, с большой поспешностью, вполне понятной, — ибо она отвечает коренной потребности нашей познать все до конца, — итак, век XIX поспешил подвести итог. И подвел его. На моей памяти, пусть из времени детства, в науке первый удар XX века был нанесен вещью, в сущности малой, признаньем гипноза, каковой в XIX веке полностью отрицался.

Очень помню необычайное впечатление: гипнозом стали объяснять все, да, да. Так было. Но тут же посыпались кванты, теория относительности, и — разлетелся атом. Не он оказался кирпичом мирозданья. Но он, атом, оказался порогом. За этим порогом действуют иные Законы. Например, каждый электрон имеет собственное трехмерное пространство. В атоме, где десять электронов, есть десять трехмерных пространств. Десятью три — тридцать? Тридцать пространств? Да. Но увидеть это мы не можем, ибо модель атома с тридцатью трехмерными пространствами построить нельзя. Дальше: в атомном мире действует закон Карно — Клаузиуса, второй закон термодинамики, который можно приблизительно сформулировать так: каждая материальная система — изолированная — может только однажды пройти через данное состояние, то есть изменения ее, изолированной системы, необратимы. Электрон же может покинуть атом вместе со своим трехмерным пространством, и атом изменится. Но электрон может вернуться, и — атом станет прежним. То есть за порогом атома изменения обратимы.

Подобные перечисления принципиально иного видения мира можно длить. Но при чем тут внук Бояна?

Современная биология куда больше заслуживает звания науки о Жизни, чем прежняя. К тому же, оснащенная техникой, биология видит глазами области, куда раньше проникало умозренье, и в этих областях нашлось и подозреваемое умозреньем, и новое, но не нашлось кое-чего, на чем утверждалось миросозерцанье XIX века. В частности, с человеческой наследственностью оказалось не так-то просто. В частности, среда, внешние условия способствуют или препятствуют развитию унаследованных потенциалов. Но если тот или иной потенциал не получен по наследству, то нечего развивать и нечему препятствовать: разнообразие людское таково, что не могут родиться два равных во всем человека: люди рождаются неравными. Воздействие среды начинается после зачатия. Но в момент его будущее существо человеческое получает в приданое нетронутым весь капитал человечества, вернее, тот «случайный» подбор его, который несли его родители, кто бы они ни были. И что бы ни выкручивала среда с наследником, возносила его на троны, повергала рабом в рудники, и плодились его наследники во дворцах либо таскали ярмо раба десятками поколений, этот капитал, эти потенциалы не изменялись, не растрачивались: из детей раба можно воспитать рабов, из детей властителей — властителей, но нельзя вырастить наследственного раба или наследственного монарха. Но — каждый из нас получает разное наследство — по двадцать три хромосомы от каждого родителя, а в каждой хромосоме — гены, как четки, и каждый из нас — результат комбинации, — вспомните, что тридцать шесть карт дают бесчисленное множество комбинаций, — и каждый из нас передает наследство, не повлияв на него. Последнее, цитирую, «есть истина, наилучше доказанная ныне».

Пора остановиться. В отличие от чванного, всезнающего XIX века, наш век всюду наставил вопросы, честно указывает на неувязки, на разрывы, на отсутствие соединяющих звеньев. Но нам с Вами хватит сказанного, нам не нужно входить в мечты о геологических периодах, о способах, коими осуществлялась Эволюция. Достаточно того, чтоб знать: за свое историческое существование в своих способностях-потенциалах человек не изменился: чувствует, думает, постигает теми же и простейшими, и сложнейшими аппаратами-свойствами. Бессмысленно говорить: были умнее, либо — глупее. Были такие же, но с разным багажом.

Может быть, Вы помните мое выражение, из любимых: коль люди легко поддавались бы внешним влияниям, то человечество давно превратилось бы в стадо загнанных животных? Или: верю в русский ген? В данном случае мои взгляды опираются, как видите, на точные данные. И упрек критика по поводу «Руси изначальной»: Иванов-де «неправильно что-то понимает» — сделан с позиций вульгарного материализма по Бюхнеру и Модешотту. По сему случаю пора к внуку Бояна.

И он сам, и окружавшие его были вполне равны нам по всем своим способностям, чувствам, по выражению их, по духовной своей силе. Не внук Бояна был архаичен, а словесный его запас, архаичный для нас, с нашей точки зрения. И эту мысль мы можем, как картошку, наткнуть на гвоздик и вертеть: где верх, где низ? Для Пушкина наш, современный язык, был бы явно безобразен напиханными иностранными словами и пошло-канцелярскими оборотами и сочетаниями.

Простите многословие, доказываю много раз доказанное, беда в том, что нынешний бог наш — наука, а полунаука — есть дьявол, он-то и научил нас с презрением глядеть на прошлых людей, с презрением городского мальчишки, надевшего узкие брючки и остроносые ботинки.

Итак, пусть люди рождаются неравными, что было давно известно, но в неравенстве своем каждый имеет право на равенство со всеми в своем человеческом достоинстве. Кстати, последнее было сущностью учения Христа: понимание достоинства человеческой личности вопреки любому прочему неравенству. В скобках отмечу, что собственно философское и поэтическое христианство и те или иные Церкви, сложившиеся позже, трезвым исследователем всегда отделялись как исторические явления. Это очень нужно иметь в виду, для Боянова внука. Никакого, как Вы полагаете, «воинствующего» язычества, как и Церкви воинственной, карающей, на Киевской Руси не было. Знаете ли, как можно определить сущность христианства? Например, апостол Марк поясняет: не твори зла, помогай слабым, и ты — христианин. Кстати, отсюда идет западнорыцарский завет защиты вдов, сирот и прочее. Вероятно, для Киевской Руси характерен период идей, а не догм и ритуальных форм, и очень, очень многие могли без лицемерия, а также без самоконтроля, вполне безотчетно пользоваться подходящей поэтикой и, быть может, более чем естественно Бояновым внукам поминать всех старых богов, что было отнюдь не противохристианским и отнюдь не проязыческим, а просто русским.