Рустам Гусейнов - Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе) Страница 56

- Не кощунствуй, брат. Свобода - великий дар Божий, великое доверие Его к нам. Со свободой жизнь наша, кроме цели, обрела смысл, самоценность. И хоть бесконечно слаб дух человеческий, все равно, я уверен, немало прорывов его, светлых открытий, свершений войдет в духовную копилку Вселенной. Ты помнишь, как в Ростове мы слушали с тобой девятую симфонию? Мне казалось тогда, что эта музыка вернее любого трактата, вернее любой философии доказывает, что есть в мире высшее человека. Мне казалось тогда, что и тебе она говорила о чем-то - я видел, видел, как ты слушал ее. И я уверен, я знаю, что эта музыка вечно будет жить во вселенной - помимо нот и инструментов, помимо ушей и воздуха - как гармония духа. И в сотворении гармонии этой самим человеком - и был замысел Божий, суть и оправдание нынешней свободы нашей. И в царство Его благодаря свободе войдем мы не как стадо унылое, под палкой бредущее по предначертанному пути, но как сотворцы, как сосоздатели его. Все лучшее, все действительно прекрасное из этой жизни, что сумел создать человек, не отнимется от нас, не окажется ненужным.

- А худшее?

- А худшее, брат, пройдет без следа.

- Занятно, Глеб. Нет, правда, занятно. Как ловко эта вера твоя все расставляет по полочкам. Лучшее - в копилку, худшее без следа. И смысл, и самоценность при нас, и в царство войдем, как творцы. Ну, хорошо, пусть так. Допустим на минуту, что так оно и будет, как ты расписываешь. Только пока что царство это не настало, я спрошу тебя о нынешней жизни. Вот пример. Не далее, как сегодняшней ночью, я вытащил из петли мальчишку ровесника Игоря. Он остался сиротой, потому что отца его расстреляли. Я успел вытащить его. Скажи мне, ты и ему смог бы объяснить, что эта наша жизнь полна смысла? А когда я был чуть постарше этого мальчишки, и за полгода умерла моя семья родители, брат, сестра - ты и мне смог бы объяснить тогда, что свобода - это величайший дар Божий? Скажи, пожалуйста, Глеб, ты когда-нибудь видел в этой нашей самоценной жизни войну, страдания, пытки? Ты вообще когда-нибудь видел слезы - от настоящего горя, от настоящей муки? И так уверенно ты проповедуешь мне царство Божье? Лучшее возьмем, худшее без следа - как просто все это выходит у тебя. Свершения - возьмем, мальчишку в петле - оставим. Раз-два - и ни одного изъяна. Ты знаешь, Глеб, я так тебе скажу. Если даже оказалось бы вдруг, что ты во всем прав, и на пороге царства твоего великолепного неважно даже, наказание ждало б меня в нем или награда оказался бы я перед лицом Милосердного, я сказал бы ему: "Творец мой, пускай хоть все осчастливленное человечество хором будет петь гимны и восхищаться мудростью замысла твоего, пускай и сам мальчишка этот, и его отец, и вся моя семья будут дружно петь аллилуйю в этом хоре, пускай хоть все до единого, прошедшие через страдание на этой Земле, согласятся все забыть и простить - я не соглашусь. Я буду единственным изъяном в славном замысле мироздания Твоего. И так или иначе я останусь свидетелем того, что слишком много пришлось заплатить людям за свершения, за открытия в Твою копилку." А может быть, милосердия ради на пороге царства этого тех, кто вроде меня, лишают памяти? Совсем не хочется мне что-то такого милосердия, Глеб. Да и царства такого не хочется.

Когда закончил Паша говорить, Глеб смотрел как-то сквозь него. Боль была во взгляде его.

- Ты все же прочитал это, да? - сказал он. - Я так и знал, что ты не пропустишь этот вопрос. Стоит ли мир Божий слезинки ребенка? Иногда, ты знаешь, мне кажется, что все сомнения человечества в вере, все искушения сводятся на Земле к нему. Я понимаю, брат, я и сам знаю, что это страшный вопрос. Проклятый вопрос. Первый вопрос от создания мира - вопрос Сатаны к Богу. Но ты, наверное, и не знаешь, что в нем самое страшное? Самое страшное, что и вопрос этот, и ответ на него "Не стоит!" нравственны. Я понял это прошлой ночью. Ты знаешь - прошлой ночью к этому же вопросу пришел я в разговоре с совсем другим человеком. Но брат! Разве Бог виноват в том зле, которое творится на Земле? Разве можем мы обвинять Его в этом? Зло творится людьми, недостойными дарованной им свободы.

- Так зачем же было даровать недостойным? О том же и речь, Глеб, что замысел был нехорош. Да и ошибаешься ты, будто всякое зло на Земле от человека. Ты все только о том мальчишке, которого собаками затравили - все достоевщина, карамазовщина. Ну, хорошо - там-то хоть, вправду, можно рассудить, будто зло человеческое. А вот видел ли ты когда-нибудь детей-уродов? Маленьких детей - трех-, пяти-, семилетних? А ты сходи посмотри. Здесь, в Зольске, в детском доме есть специальное отделение. Я был там не так давно по долгу службы - директор проворовалась. Я беседовал с нянечкой того отделения, а вокруг нас были дети. Знаешь, я не сумел задать ей и половины вопросов, которые нужно было. Я вдруг сообразил, что не понимаю ничего, что она говорит мне. Мне хотелось тогда спросить у нее только одно - как она приходит туда каждый день, смотрит на все это и не сходит с ума? Там, Глеб, была одна маленькая слепая девочка с раздутой какой-то перекошенной головой. Она не умела говорить, но слышала, как мы говорим. И все улыбалась, и все тянулась ручками на звук голосов, чтобы приласкали ее. Там был один семилетний мальчик, которому трамваем в Москве отрезало ноги. Отрезало почти по бедра - так что даже протезы ему никогда не надеть - не на что. Я разговаривал с ним. Он помнил этот трамвай, и родителей своих помнил, но как зовут их, не знал. Они подкинули его три года назад к порогу детского дома подальше от Москвы, чтобы не нашли их. Там был еще другой мальчик - поменьше - с походкой Паркинсона после энцефалита. Ты ведь проходил, наверное, в училище - знаешь, что это такое. Так если знаешь, скажи мне, чье это зло? А? Ответь, Глеб - за что милосердный Господь так обошелся с ними? Они ведь даже ничем еще не могли Его прогневить. Может быть, ему трудно было остановить тот трамвай? Может быть, избавить детей от энцефалита не в его власти? И что же он будет спрашивать с этого ребенка на страшном суде? Веры? Нравственности? Доброты? Я тогда ходил по отделению, все смотрел на них. Мне, пожалуй, хотелось тогда сойти с ума, чтобы только не знать ничего этого. И, ты знаешь, Глеб, по мне - так лучше мертвый хаос, чем такой милосердный Бог. И уж не обижайся, брат, если я скажу тебе прямо - ты просто сам никогда не страдал по-настоящему. Ты живешь счастливой спокойной жизнью - лошадок пользуешь, философствуешь. Все твои неприятности до сих пор - корову в коллективизацию отобрали. И дай бог тебе и дальше, Глеб, но только жизненный опыт свой не стоит проповедовать всему человечеству. Не надо за него за все расписываться в умилении. Я не удивлюсь, впрочем, если тот мальчишка безногий и сам со временем станет верующим - при условии, что раньше не сопьется. Для него в этом мире вера - единственная надежда, ему лично она очень выгодна. Тебе тоже выгодна - и ты тоже верь, только про себя. Ну, а уж мне, грешнику, позволь за него и за всех других остаться в безверии, ладно?

Глеб молчал, ладонями закрыв глаза.

Паша, вздохнув, встал из кресла, руки засунув в карманы, прошелся по комнате туда и сюда.

- Ладно, хватит уже об этом, - сказал он. - Скажи мне лучше, с кем это ты разговаривал прошлой ночью.

- Со священником одним, - прошептал Глеб. - В деревне тут неподалеку, в Вельяминово.

- С отцом Иннокентием?

- Ты знаешь его?

- Нет, только имя знаю, - Паша вернулся к дивану, и очень внимательно стал смотреть в глаза Глебу. - Но как ты оказался у него?

- Я постучался к нему, чтобы дорогу спросить, а он меня ночевать оставил - ливень был сильный.

- И вы об этом же обо всем разговаривали с ним?

- Ну, не совсем об этом, хотя и тоже о вере, конечно. А почему ты спрашиваешь? - поднял он взгляд, наконец. - Неужели скажешь, что и со священником об этом говорить нельзя?

Паша не ответил.

- Ну, а о себе, о том, куда идешь, о том, как из Вислогуз ушел, - спросил он, - ты, я надеюсь, ничего ему не рассказывал?

Глеб не ответил.

- Говори, - тихо приказал Паша и не отрываясь смотрел на него.

- Рассказывал, - кивнул он, вздохнув. - Расспрашивал он меня с утра. Погоди, я знаю, что ты хочешь сказать. Ты прав, я не должен был этого делать. Но это ведь священник, Паша. К тому же, мы с ним очень сдружились за эту ночь. Честное слово, это в первый и последний раз. Ты куда?

Не сказав ни слова, Паша повернулся, прошел к двери в спальню, вышел и, не обернувшись, закрыл за собой дверь.

Стрелки на стенных часах перевалили уже за полночь. Оставшись в одиночестве, Глеб тихонько простонал в тоске; затем, приподнявшись, взял со столика недопитую Пашей стопку коньяка, понюхал ее, выдохнул и выпил залпом.

* ЧАСТЬ II. ИСХОД. *

Глава 22. ДОНОС

В городишке под названием Зольск, как и во всех других населенных пунктах, есть переулок, в названии которого местному жителю слышится нечто большее, чем просто топонимический символ. Расположен он в самом центре Зольска, и называется не чересчур благозвучно - Краснопролетарским. По обе стороны его стоят четыре каменных двухэтажных дома - сравнительно с другими зольскими постройками весьма опрятных: свежеокрашенных, с дубовыми парадными дверьми, с решетками на окнах. Профессии людей, работающих в этих домах, Лев Николаевич Толстой считал противными христианскому учению.