Сергей Сергеев-Ценский - Том 2. Произведения 1909-1926 Страница 56

В задачах Лерика занимали больше всего всякие побочные обстоятельства. Когда, например, составителю задачника хотелось выяснить, сколько истрачено денег на покупку яблок: трех по копейке и двух — по две, Лерик добивался узнать, какие именно это были яблоки.

— Это не важно какие! — горячо объяснял Марк Игнатьич. — Требуется только узнать, сколько они стоили!

— А мне важно, а мне важно! — возражал Лерик волнуясь. — Какие яблоки?.. Антоновка?.. Или боровинка?.. Или апорт?..

Если в задаче покупались учеником тетради, Лерик допытывался: в две линейки?.. В клеточку?.. Синие?.. А однажды, когда со страницы задачника сошли церковные нищие, получившие сначала по три, а потом по две копейки, и требовалось узнать, сколько получил каждый, — Лерика замучил беспокойный вопрос:

— А сколько было там всех — всех нищих?

— Да это не нужно нам — ну, совсем же не нужно!

— А я хочу знать!

— Видишь ли… Каждый нищий получил сначала по три копейки… вот смотри — три кубика… Потом он же, тот же самый — понимаешь? тот же самый — еще две…

— А сколько их всех было, нищих?

И вот он уже тянулся вниз за колотушкой, прыгал по комнате, стучал.

Вошла Полунина и сказала Месяцу:

— Вы с ним не умеете заниматься! Не говорю, вообще не умеете, а вот именно с ним… Я вам покажу, как с ним нужно… Лерик!

Лерик стучал колотушкой.

— Лерик, поди сюда! Сядь!.. Тебе говорят — сядь!.. В каком году было крещение киевлян?

Лерик остановился, удивленно мотнул головой:

— Никакого крещения не знаю.

Завертелся на одной ножке и стучал довольно искусно.

— Поди сюда! Сядь! Слышишь?.. Как не знаешь, когда мы с тобой читали вчера?.. Ты сядешь?.. Слышишь, дрянной мальчишка, садись!

Но Лерик выбежал на кухню. Софья Петровна за ним; Лерик на двор, в сад, под дождь, на грязные дорожки — за ним Полунина, Луша, потом Егор. Софья Петровна скоро отстала, отстала и Луша, но Егор был упорен и где-то около конюшни изловил Лерика и, весь с ног до головы мокрый и грязный, притащил его на руках.

Потом Полунина плакала, и, плача, кричала, и топала ногами, и швыряла по всем углам колотушки (даже Марочка выплыла на шум); потом Лерику делали припарки, чтобы предупредить простуду, и заваривали липовый чай… Но так и осталось тайной для Марка Игнатьича, какое отношение имел год крещения киевлян к нищим, получившим по три и еще по две копейки.

На склад труб и барабанов Марк Игнатьич хладнокровно не мог смотреть, и неприятен был ему в Лерике этот обращенный к нему в упор хитрый и светлый взгляд, когда он запускал руку под парту.

Лерик всегда был чистенько вымыт и по утрам надушен резедою, но Марк Игнатьич смотрел на него и мрачно думал: «И поросенка тоже можно чистенько вымыть и надушить, и преотлично он тоже будет резедой пахнуть».

Чтобы не терять времени (так как англичане никогда не теряют его), Марк Игнатьич должен был читать Лерику переводные английские детские книжки, когда он в постели еще пил свой какао (вставал он поздно). Английские романы читала все время и Марочка, и говорили в доме больше на английском, чем на русском языке. Французский тоже был в опале, зато по-французски неизменно называли мышей и каждое утро справлялись, как, кого и насколько беспокоили souris.

Мышей в старом доме было чрезвычайно много; жили они в стенах; путем долгого опыта souris приспособились к кошкам и хитро избегали их; в мышеловки совершенно не шли, никакой отравы не ели, и что с ними нужно было делать, так и не могла добиться Софья Петровна, но каждый раз привозила что-нибудь из города: или мышеловку, похожую на птичью клетку, в которую мышь забегала на запах, чтобы утонуть в особой воронке; или хлебные корки в жестянке с изображением свирепого мужчины в розовой рубахе и с подписью под ним: «Смерть грызунам!» Но souris скоро постигали новые хитрости и по-прежнему резвились по ночам.

Лерик еще не жаловался на бессонницу, но его детскую оберегали от мышей пуще всех других комнат: мало ли где шныряют мыши и к какой гадости прикасаются? И уж, конечно, разносят они сотню всяких болезней.

На столе в кабинете Софьи Петровны в растворах сулемы и борной кислоты отстаивалось серебро, полученное с липяжцев за аренду, а бумажки в какой-то аккуратной машинке пропускались через особые пары: все это затем, чтобы не заразился чем-нибудь мужицким Лерик.

В воскресенье, когда заниматься с Лериком было нельзя, Полунина сказала Месяцу:

— Посылаю сейчас линейку в город; может быть, хотите проехаться?.. Кстати, познакомитесь с мужем, он там все возится с домом своим дурацким, который у него, конечно, опишут за долги… Хотите?

Месяц поехал.

Для него так все это было неопределенно-ново: поля, в которых больше, чем в чем-нибудь, прочности (куда их сдвинешь?), устойчивости, ясности, необходимой, чтобы долго жить на земле; лошадь, от которой летят в глаза комья грязи, не нанятая, а как будто «своя»: «наша» лошадь, полунинская, зовут — Чумак; Филат — тоже уж свой; небо в сереньких домашних тучках; вдали — церковь, известно, чья и какая и когда престол… Ново, а привыкать не надо.

— Он, должно быть, уж стар, барин? — спросил Месяц.

— Ну, а то молодой, — подумав, ответил Филат.

И Месяц, пока ехал, вспоминал своего отца, тоже старика, умершего этим летом. Вспоминал глухую немощеную улицу, зеленую траву на ней, синих мух, открытое окно, тарелку в окне с кусками хлеба, которую отец каждое утро выставлял для нищих, и когда пел под окном сиплый голос: «Пода-айте милостыньки ради Христа!..» — говорил отец шутливым тоном:

— Подавать, любезный, некому: сам лежу… Хлеб на тарелке видишь? — вот и бери. Хлеб бери, а тарелку оставь.

Была у него злокачественная опухоль в правом колене — от нее он и умер, но, несмотря на боль и на сознание близкой смерти, держаться он старался бодро и весело, даже как-то умудрялся бриться через день и имел опрятный, чистенький вид. Приятный был старичок — не обставлял себя лекарствами, не жаловался, не стонал, вообще не хотел сдаваться, а чтобы убить время, много читал.

Месяц схоронил его недавно и теперь остался бобылем — и пока не мог еще привыкнуть к тому, что некому уж писать письма, и некуда приезжать на каникулы, и не о ком думать, как о родном.

И странно: хотелось теперь в старом Полунине найти хоть что-нибудь, напоминающее отца: может быть, у него похожий голос; может быть, он похоже улыбается, так что кончики усов при этом и у него западают в рот; может быть, похоже дрожит у него рука, такая же сухая, с крупными жилами…

Городок был совсем полевой — ровный, широкоулый, с необычайно длинными плетнями, с редкими фонарными пеньками без фонарей, и совсем какой-то нежилой, так мало попадалось прохожих, да и домишек мало: все плетни да плетни, а за плетнями вязы.

— Вот это так хлябь! — сказал весело Месяц Филату.

— Чистая хлябь, — отозвался Филат.

На грязнейшей улице, где линейка завязла так, что долго нельзя было сдвинуться с места, остановились около большого одинокого нового дома, и первое, что бросилось в глаза Месяцу, была очень редкая по цвету ярко-синяя железная крыша. Над крышей торчали четыре печные трубы, а на них резво мчались коньки, пели петушки, извивались драконы. Крыльцо было тоже все резное. Стиля резьбы Месяц не понял, но подумал: должно быть, русский.

Полунин не был похож на его отца ничем: незначительно плешивый, с глазами, как у Лерика, серыми в круглых мешочках, со щеками длинными и красными от тысячи мелких жилок, с висячими баками небольшой длины и с радостной яркой улыбкой, очевидно одинаковой для всех.

Встретил Месяца очень шумно; едва сказал с ним два слова, как уже повел осматривать комнаты, в которых возились маляры и пахло красками и клеем. Яркая живопись расцветала на стенах, пышны были расписные плафоны, полы по наклеенным холстинкам раскрашивались под вычурный паркет, а в окна видна была грязнейшая в мире улица.

— Вот, полюбуйтесь! — поворачивал перед Месяцем Полунин невзрачного молодого мазилу. — Курносый, рябой, дурной, а все он: двумя пальцами сморкается, но… творит!.. Это что же, собственно, значит? Это значит: талант… в приличной оболочке может и не нуждаться!

Говорил Полунин с неожиданными паузами. Держался прямо, голову отталкивал назад плавно, распоряжался своим телом так, как будто был очень тучен, хотя на самом деле был скорее худощав. Только верхние веки у него были толстые и косые; такие веки всегда придают глазам несколько презрительный, свысока брошенный взгляд — и это в нем смущало Месяца.

— Зачем это вы здесь такой дом?.. — застенчиво спросил Месяц.

— Где «здесь»?.. Почему «здесь»?.. Это — мой уездный город, я здесь предводитель, а не в Москве… Если бы в Москве, я бы в Москве строил.

— Ну да, в Москве, конечно, а здесь… едва ли это нужно… То есть я хотел сказать: такой именно дом, слишком дорогой, — окончательно смешался Марк Игнатьич и покраснел густо.