Аркадий Аверченко - Рассказы Страница 57

– Мальчик? Девочка? Чего ж ты молчишь?!!

Я стоял среди мрака, обливаемый дождем, без калош, не зная, в какую сторону мне идти, и печально, меланхолически улыбался.

Святой эгоизм! О, если бы мой отец так же радовался моему рождению…

В прошлом году я встретился с одним знакомым оперным певцом, евреем, но тщательно скрывающим свое происхождение.

Он взял себе манеру говорить с московским растягиванием слов и вообще весь свой жизненный путь совершал в стиле богатого барина, аристократа, ради милого барского каприза попавшего на сцену.

– Что вы делали это лето, Борис Михайлович? – спросил я.

– Этого… м-да… Что я делал летом?.. Да так, почтеннейший, мало хорошего… Три недели провел в Ницце, поигрывал в Монте-Карло – скучища! Даже выигрыш не веселит. Потом мы с князем Голицыным объехали на автомобиле южную Италию. Вернулся в Россию, пожил немного на даче у своей царскосельской приятельницы графини Медем, а потом уехал в свое подмосковное имение Горбатово… Тощища!

– Так, так… это хорошо, – улыбнулся я. – Ну а как поживает ваш сынок Миша?

И моментально ленивый тон с барским растягиванием слов как рукой сняло:

– Ой, Миша! Это же прямо-таки замечательное существо, мой Миша! Ой! Это же не ребенок, а прямо феномен! Можете поражаться – но он уже на скрипочке играет! Скрипочку такую я ему купил!!

И сквозь холеное барское лицо международного растакуэра на меня глянуло другое – бледного еврея в непромокаемом пальто, который хотел отнести меня на руках к своему будущему ребенку…

На улице сгрудилась большая толпа.

Я не мог протиснуться к центру, приковавшему всеобщее внимание, но, когда кто-то громко сказал: «Доктора!

Нет ли здесь доктора?» – толпа почтительно расступилась передо мной.

– Что здесь такое?

– Да вот старый еврей – упал и лежит.

– Мертв?

– Нет, кажись, живой.

Я опустился около лежащего, ощупал его, исследовал, насколько это было удобно, и уверенно сказал:

– Обморок. От голода.

Еврея снесли в ближайшую аптеку. Я привел его в чувство, дал ему коньяку, молока, пару бисквитов и приступил к допросу.

– Сколько дней ничего не ели?

– Три дня.

– Отчего не работали?

– Кому я нужен, старый! Никто не берет. Тоже я работник – один смех.

– Семья есть?

– Сын.

– В Америке? – язвительно спросил я.

– Нет, здесь. В этом городе. Он зубной врач.

– Так. И допускает отца падать на улице в обморок от голода. Вы с ним в ссоре?

– Нет.

– Значит, он – негодяй?

– Ой, что вы говорите… Это замечательный человек!

– Он тоже нищенствует?

– Не дай Бог. Он снял себе очень миленькую квартирку…

– Вы у него просили помощи?

– Нет.

– Вы думаете, что отказал бы?

– Сохрани Боже! Он отдал бы мне последнее. Я рассвирепел:

– Так в чем же дело, черт подери, наконец?! Он слабо улыбнулся сухими губами:

– Как же я мог бы брать у него какие-нибудь средства, если он сейчас составляет себе приличный кабинет?! Вы думаете, это легко? А что это за зубной врач без приличного кабинета? Пусть мое дитя тоже имеет себе кабинет…

И снова сквозь старое желтое лицо, изрезанное тысячью морщин, на меня глянуло другое лицо – бледное, молодое – лицо счастливого отца, который брался осенней ночью, в одной рубашке, на руках понести меня к ребенку, которого мы оба еще не знали – лишнему ненужному пришельцу в этот мир слез, скорби и печали…

Позитивы и негативы

Приглашение:

– Петр Иваныч, пожалуйте завтра к нам на блины.

– Ах, это вам будет беспокойство…

– Ну какое там беспокойство – одно удовольствие. Блинков поедим с икоркой, выпьем.

– Пожалуй…

– Не пожалуй, а непременно ждем. Обидите, если не придете.

За столом:

– Петр Иваныч, еще блинков!

– Увольте, ей-богу, сыт.

– Ну еще парочку с зернистой.

– Что вы, довольно! Чуть не полтарелки икры наложили…

– Ничего, кушайте на здоровье. Коньячку или рябиновой?

– Ни того, ни другого. Ей-богу, не лезет.

– Ни-ни. И думать не смейте отказываться. А семга! Да ведь вы, разбойник, семги и не попробовали?

– Ей-богу, ел.

– Нет, нет, лукавите! Позвольте, я вам положу два кусочка…

– О Боже! Я лопну прямо… Надеюсь, больше ничего не будет?

– Уха еще и рябчики!

– Уморить вы нас хотите, дорогой хозяин!

Уход:

– До свиданья, Петр Иваныч! Спасибо, что зашли.

– Теперь вы к нам, Семен Мироныч…

– Да уж и не знаю, выберемся ли?

– Ну, вот новости! Послезавтра же и приезжайте! Жену привозите, деток, свояченицу и братца Николая Мироныча.

– Осторожнее, тут темно… Я вам посвечу…

– О, не беспокойтесь!

Приглашение:

– Петр Иваныч, а я завтра думаю пожаловать к вам на блины…

– Ах, это нам будет такое беспокойство.

– Ну какое там беспокойство – накормите блинами, и конец. Блинков поедим у вас с икоркой, выпьем.

– С чем, с чем?..

– А? С икоркой, говорю.

– Вам еще каменный дом в придачу не потребуется ли? Хм! С икоркой! А вы знаете, что икорка теперь 12 рублей фунт?

– Что вы говорите! Как дешево! А я думал – 14.

– Мало что вы думали… Для кого дешево, а для кого и не дешево…

– Так мы все-таки придем.

– Собственно, зачем?

– Да вот… блинков у вас поедим, выпьем.

– Это чего ж такого вы выпить собираетесь?!

– Да что у вас найдется. Не побрезгуем вашим хлебом-солью.

– Вода из водопровода у нас найдется – вот что у нас найдется. Лучше уж не приходите.

– Нет, что вы! Обязательно придем.

За столом:

– Дорогой хозяин… еще блинков… Можно попросить?

– Увольте! Ведь, ей-богу, вы уже сыты.

– Ну еще парочку… с зернистой.

– Что вы делаете?! Довольно! Чуть не полтарелки себе икры навалили.

– Ничего, буду кушать на здоровье. Коньячку мне выпить или рябиновой?

– Ни того, ни другого. Ей-богу, вам уже не лезет, а вы все пьете. Не дам больше.

– Ни-ни. И думать не могите отказывать! А то голову сметаной вымажу. Позвольте… А семга?! Я про семгу забыл. Ни кусочка не попробовал.

– Ей-богу, вы уже ели.

– Нет, нет, лукавите. Позвольте, я себе положу два кусочка…

– Два?! А вы знаете, что каждый кусочек стоит копеек семьдесят…

– Ну и черт с ним, большая беда, подумаешь…

– Да, для вас беда не большая… потому что не вы платили. Едят, едят люди, ей-богу, не понимаю, как не лопнут!

– Да-а, с вашего угощения действительно лопнешь… Пригласили на блины, смотреть не на что.

– Кто вас приглашал? Сами навязались.

– Еще бы! Если бы мы вашего приглашения ждали – ноги бы с голоду протянули.

– И протягивайте, потеря небольшая…

– Что еще будет, кроме этих блинишек?

– Ничего не будет.

– Как так ничего? Бульон же должен быть какой-нибудь или уха там… Дичь тоже всякая полагается…

– Достаточно, и так дичь несли за столом. Ну-с, можно вставать из-за стола, дорогие гости. Дорогие – сами понимаете почему. В 35 рублей обошлось ваше совершенно неуместное посещение.

– Господи! 35 рублей истратил, а поел на двести.

Уход:

– Прощайте, дорогой хозяин.

– То есть как это прощайте? До свиданья, а не прощайте!

– Разве вы думаете еще раз нас пригласить?

– Нет-с, не пригласить, а я думаю сам к вам на блины приехать.

– Не стоит.

– То есть как же это так – не стоит?! Вот еще новости! Небось сами ко мне пришли, пили, ели – а мне нельзя?! Завтра же и приеду: жену привезу, детей, свояченицу и брата, Николая Мироныча…

– Вы бы всю улицу еще притащили! Дворника уж забирайте, кухарку тоже – все равно!! Э, ч-черт, какая тут темнота на лестнице… Хозяин! Ты бы хоть посветил.

– И так хорошо. Керосин-то ноне кусается, сами знаете.

– Да тут ногу еще сломаешь в этой тьме.

– И прекрасно! Туда вам и дорога.

– Ну, беспокойной вам ночи в таком случае…

– Всего нехорошего!..

Собачьи времена наступают, истинно говорю вам.

Поэма о голодном человеке

Сейчас в первый раз я горько пожалел, почему мама в свое время не отдала меня в композиторы.

То, о чем я хочу сейчас написать, ужасно трудно выразить в словах… Так и подмывает сесть за рояль, с треском опустить руки на клавиши – и все, все как есть перелить в причудливую вереницу звуков, грозных, тоскующих, жалобных, тихо стонущих и бурно проклинающих.

Но немы и бессильны мои негибкие пальцы, но долго еще будет молчать хладнокровный, неразбуженный рояль, и закрыт для меня пышный вход в красочный мир звуков…

И приходится писать мне элегии и ноктюрны привычной рукой – не на пяти, а на одной линейке, – быстро и привычно вытягивая строку за строкой, перелистывая страницу за страницей. О, богатые возможности, дивные достижения таятся в слове, но не тогда, когда душа морщится от реального прозаического трезвого слова, когда душа требует звука, бурного, бешеного движения обезумевшей руки по клавишам…