Степан Злобин - Остров Буян Страница 57

— Пиши, коли так, государю! — просил народ, памятуя удачу Томилы с челобитьем по поводу соли.

— То челобитье не мне с вами писать, а всем городом на всегородний сход собраться да и составить…

Услышав такие речи Томилы, дня через два площадной же подьячий Филипка, подойдя к нему на торгу, сказал Томиле:

— Народ мутишь, Томила Иваныч, — то зря. Слышал я, воевода серчает на речи твои воровские. Ты бы покинул ходить по торгам — без тебя подьячих довольно.

— Что ж мне, голодом подыхать? От челобитий кормлюсь.

— Сам выбирай, как подохнуть краше — с голоду или на дыбе. В том всякий волен. Я чаю, добро сотворишь, коли мешкать не станешь.

И, придя домой после этой встречи, Томила открыл свой сундук, поглядел на столбцы «Правды искренней», разжег было печь, но все же не кинул своих листов — пожалел.

Взяв лопату, он вышел в коровник и целый день рыл под навозом глубокую яму, а ночью спустил в нее свой сундук и закидал землей…

Томила не вышел больше на торг. Он пошел к Демидову.

— Слышь, Левонтьич, дождался я милости от воеводы: куды хочешь ныне иди, чем хочешь кормись, а к челобитьям не лезь! Ведь дыхнуть нечем в городе стало!

— Из последнего терпит народ, — подтвердил Гаврила.

— А что будет дальше, когда терпение выйдет?

— Мыслю, так будет, как было запрошлый год в Устюге да в иных городах: не сносить головы воеводе[185]…

— А толку, Левонтьич, что? Толку что! Воеводу побьют, а потом и народу стоять в ответе. Хоть сменят в городе воеводу, то нового хуже посадят. Как в Ветхом завете[186], помнишь: «Отец вас лупил плетьями, а я стану драть скорпионами». В том вся и боярская правда.

— А чего же ты хочешь? — спросил Гаврила. — Где правды взять? У царя просить миром?

— Правду ту, мыслю, никто не дает, а берут ее сами с ружьем, — сказал Томила, понизив голос. — Да не так, как стряслось в Устюге да в Сольвычегодске, в Козлове да в Курске — все в разное время вставали, а надо писать городам промежду себя тайно да разом и подымать, как на польских панов сговорился народ по зову Пожарского[187] да Кузьмы Минина.

— Постой, погоди, Томила Иваныч, — оробев от смелой мысли Томилы, остановил его хлебник. — Эка ты вздумал ведь, право!.. — пробормотал он, качнув головой. — Нет, тут сразу не скажешь, размыслить получше надо… Да как же так… Мы ведь сами извет государю послали. Давай погодим…

Томила вздохнул:

— Да, Гаврила Левонтьич, грех на наших с тобой душах: молод Иванка для эких тяжелых дел. Сколь душ человеческих мы взвалили ему на шею. Не по возрасту и не по разуму ножа. Страшусь, что загинул Иван в застенке, а может, и так убили слуги Собакина.

— А все же еще погодим, Иваныч. Сказывал Прохор Коза, что к куму в Москву послал он письмо, про Кузьку спрошает. Пождем, узнаем…

Томила отвел свой взгляд и задумался. Хлебник внушал ему веру в смелость и силу свою с того самого дня, как вместе они составляли извет на Емельянова. Хлебник казался Томиле самым бесстрашным из всех горожан, и ему одному осмелился грамотей поведать тайные мысли.

Томила усмехнулся.

— Ты что посмехнулся? Мыслишь, за шкуру свою опасаюсь? — воскликнул хлебник. — Нет, Иваныч, за мир я страшусь! Подождем из Москвы от Козина кума отписки, он с ямщиками пришлет.

— Что же, ладно, пождем, — согласился Томила.

Но сам грамотей не мог уж оставить мысль о восстании городов. Однако, боясь доверить ее бумаге, он не писал своей «Правды», а молча носил в душе образ нового Минина.

Через недолгое время хлебник наконец получил из Москвы известие от Козина кума. Тот сообщил, что Кузя живет у него, и обещал после святок отправить его домой, когда будет во псковскую сторону посылать на ямские дворы лошадей, купленных еще на Макарьевской ярмарке[188] и до сих пор не отправленных по местам. Об Иванке же кум не писал ничего, и друзья Иванки так и не знали, жив ли он, и нашел ли брата, и сумел ли отдать кому надобно псковское челобитье.

Федору Емельянову наконец удалось оттеснить с первого места во Пскове Ивана Устинова и Семена Менщикова, которые так коварно воспользовались его падением.

Думный дьяк Алмаз Иванов в Москве довел до царя мысль о том, чтобы обмануть шведов на хлебной скупке и поручить это дело во Пскове Федору Емельянову. Федор получил царское разрешение и даже царские деньги на то, чтобы скупкой хлеба поднять цены. За это он должен был отдарить думного дьяка и псковского воеводу.

У Федора хлеб был уже скуплен, город голодал, и цены росли, но слишком медленно. Надо было ускорить их рост: вот-вот за хлебом приедут шведы.

Чтобы по этому поводу не было после обид, Федор решил все сделать в согласии с воеводой и ублажить самых крупных помещиков, дав им нажиться…

В псковскую съезжую избу собрались дворяне Нащекин, Чиркин, Сумороцкий, Воронцов-Вельяминов. Сам воевода несколько запоздал, дав им довольно времени поговорить меж собою. В торговой горячке дворяне ссорились.

— Я хоть тысячу чети продам! — кричал Чиркин.

— Да нет у тебя своего хлеба, нет! Тебе его у крестьянишек покупать, а я свой, свой продаю! — горячился Сумороцкий. — У меня житницы ломятся. Тысячу чети я ныне же, ныне же ссыплю!

Афанасий Ордин-Нащекин держался с достоинством и не спорил. Он уже раньше условился с Федором, что продаст ровно семьсот чети, которые у него есть.

Воронцов-Вельяминов рассчитывал, что продаст чети двести, и жалел, что продал уже раньше свой хлеб архиепископу по дешевой цене — по девятнадцать алтын.

В это время Сиротка Михайла Туров вошел к воеводе. К нему бросился Чиркин.

— Миша, здорово! Послушай, Миша, в деревню поедешь к брату — заскакни, друг, ко мне в деревеньку. Скажи приказчику, чтоб вез хлеб скорым делом, сколь увезти можно, — хоть сто, хоть двести возов бы вез. Цена подошла… По двадцать по пять алтын за чети тут продадим или по тридцать, а припоздаем — и не продать… Я тебя подарю… Скажи!..

В это время явились в съезжую избу сам воевода и Федор Емельянов. Дворяне вскочили на ноги.

— Ну? Как? Как? Какая цена? — наперебой закричали дворяне.

— Цена? — с хитрой усмешкой переспросил Емельянов. — А ваша какая цена?

— По двадцать по шесть алтын. Ни деньги не скину! — воскликнул Сумороцкий.

— А твоя? — обратился Емельянов к Чиркину.

— И я, как люди, меньше нельзя! — отозвался Чиркин.

— Огрешились дворяне-господа, — усмехнулся Федор, — по тридцать по шесть алтын за чети плачу. Сколь кто продает?

В первый миг все умолкли, разинув рты от неожиданности, и вдруг поднялся такой галдеж, как на торговой площади под большой праздник…

Дворяне, теснясь и перебивая друг друга, кричали цифры, Емельянов записывал все, зная, что они продают весь хлеб до крошки и окончательно оставляют себя и не только весь город, но даже уезды, без хлеба. Он знал, что скоро настанет его время и он вывезет из своих житниц на торг все, что было скуплено раньше.

Михайла Туров стоял среди комнаты. Неслыханная цена хлеба вскружила ему голову. Его брата Парамона сейчас не было в городе, и он мог прозевать все дело… Сиротка осмелился и, заглушая всех, закричал:

— Пиши, Федор Иваныч: «Парамон Туров — пятьсот чети!»

В это время за дверью особой воеводской комнаты послышалась возня, давка и свалка. Дверь распахнулась, и в нее хлынули бешеным потоком мелкие помещики, купцы и монахи. Жирный келарь Снетогорского монастыря ворвался первым.

— Снетогорская обитель продает три тысячи чети… — выкрикнул он.

Дворяне, казаки и дети боярские заглушали друг друга крича:

— Федор Иваныч, отец родной, продам двадцать чети!

— Федор Иваныч, пиши моих двадцать две…

И богатый гость Федор снова держал весь город в своих руках, словно второй воевода.

Глава семнадцатая

Логин Нумменс, рижский купец, подданный шведской королевы, вошел в боярские палаты Романова. Боярин Никита Иванович в это время сидел за широким дубовым столом и играл в шахматы с каким-то голландским купцом. На низкий поклон Нумменса он едва кивнул и небрежно указал на скамью. Нумменс сел. Его переводчик стоял рядом. Несмотря на все свое нетерпение, Нумменс стал невольным зрителем игры.

Боярин подолгу думал перед каждым ходом, в задумчивости двигал вправо и влево шитую жемчугом бархатную тафейку на голове и медленно переставлял по доске резные, из малахита, фигуры. Голландец играл легко. Почти не задерживаясь, словно танцуя, двигались его фигуры, тесня фронт боярина. Перед игроками стояли кубки с вином, лежали засахаренные орехи, пряники, груши.

Мальчик-слуга подошел к играющим и наполнил хрустальные в серебре кубки. Боярин кивнул ему и сказал несколько слов. Нумменс понял, что боярин распорядился угостить также его, и заранее с омерзением ожидал этого угощения: он не выносил водки и сильно страдал от московского обычая угощать ею каждого, кто приходит в дом. Судя по тому, что весь прием у боярина был не похож на обычный русский прием, он надеялся, что и обычная чаша минует его здесь… Но чаша неумолимо приблизилась на тяжелом серебряном подносе, на котором, кроме вина, стояло блюдо со сластями. Со вздохом Нумменс поклонился боярину и поднял свой кубок, сказав несколько вежливых слов. Романов приподнял свой, приветливо и небрежно кивнул, отпил глоток и поставил кубок. Нумменс, стараясь не дышать, чтобы не слышать запаха водки, взял в рот глоток и поразился: это было вино одного из тончайших сортов, какого ему никогда не доводилось пить… И купец вдруг почувствовал уважение к этому азиатскому вельможе. Если до этого он негодовал, что ему приходится молча ожидать милостивого разрешения говорить, то теперь он вдруг как бы понял, что даже не могло быть иначе: разве мог такой важный и знатный магнат, бросив все, разговаривать запросто с каждым купцом!