Дмитрий Мамин-Сибиряк - Приваловские миллионы Страница 57

– Мы откроем бал полонезом Огиньского, – рапортовал он, подпрыгивая на своем стуле. – Для паненки Зоси костюм из желтого атласа. Для пары нарочно выписываем из Сибири одного шляхтича: от-то танцует!..

Пани Марина сделала вопросительное лицо, и Альфонс Богданыч поспешил поправиться:

– О, конечно, он не так хорошо танцует, как танцевали кавалеры с пани Мариной… Но пан Игнатий хочет видеть настоящую мазурку, знаете, мазур Хлопицкого? Не мазуру Контского, а мазур Хлопицкого… Паненка Зося не знает про кавалера… Сюрприз, все сюрприз, везде сюрприз…

Это известие оживило пани Марину, и она отнеслась к счастливой мысли Альфонса Богданыча с глубоким участием и обещала свою помощь и всякое содействие.

Зося хотя и не отказывалась давать советы Альфонсу Богданычу, но у нее на душе совсем было не то. Она редко выходила из своей комнаты и была необыкновенно задумчива. Такую перемену в характере Зоси раньше всех заметил, конечно, доктор, который не переставал осторожно наблюдать свою бывшую ученицу изо дня в день.

– Я советовал бы вам ежедневно проводить непременно два-три часа на воздухе, – говорил доктор.

– Хорошо… – как-то безучастно соглашалась Зося. – А что, как здоровье Nadine? Вы давно у них были, Борис Григорьич?

Зося сделалась необыкновенно внимательна в последнее время к Надежде Васильевне и часто заезжала навестить ее, поболтать или увезти вместе с собой кататься. Такое внимание к подруге было тоже новостью, и доктор не мог не заметить, что во многом Зося старается копировать Надежду Васильевну, особенно в обстановке своей комнаты, которую теперь загромоздила книгами, гравюрами серьезного содержания и совершенно новой мебелью, очень скромной и тоже «серьезной».

Только с двумя привычками Зося была не в силах расстаться: это со своими лошадьми и с тысячью тех милых, очень дорогих и совершенно ненужных безделушек, которыми украшены были в ее комнате все столы, этажерки и даже подоконники. Между прочим, в новой обстановке, которую устраивала себе Зося, обходилось не без курьезов: так, рядом с портретом Дарвина на стене помещался портрет какого-то английского скакуна, под бюстом Шиллера красовался английский жокей и т. д. Комната Зоси выходила окнами на двор, на север; ее не могли заставить переменить эту комнату на другую, более светлую и удобную, потому что из своей комнаты Зося всегда могла видеть все, что делалось на дворе, то есть, собственно, лошадей.

– В вас есть небольшая перемена… – осторожно пробовал навести разговор доктор.

– Понятное дело, Борис Григорьич, нам пора и за ум приниматься, а не все прыгать на одной ножке, – довольно грубо отвечала Зося, но сейчас же поправилась. – Вы, милый мой доктор, тысячу раз уж извините меня вперед… Я постоянно оказываю вам самую черную неблагодарность. Вы ведь извините меня? Да?

«Нервы», – думал про себя доктор, напрасно стараясь придумать какое-нибудь средство, чтобы оживить Зосю.

Впрочем, Зося оживлялась и сама, когда у них в доме бывал Лоскутов. Он зимой часто приезжал в Узел и бывал у Ляховских. Игнатий Львович постоянно твердил дочери: «Это редкий экземпляр, Зося… очень редкий. И замечательно умный экземпляр. Советую тебе поближе сойтись с ним. Общество умных людей – самая лучшая школа». Зося по-своему пользовалась советами отца и дурачилась в присутствии Лоскутова, как сумасшедшая. Ее забавлял этот философ не от мира сего, и она в его присутствии забывала свою скуку. Надежда Васильевна иногда встречалась с Лоскутовым у Ляховских, и они втроем проводили очень весело время.

Половодов и Виктор Васильич несколько раз заглядывали к Зосе и пытались настроить хозяйку по-старому, но дело не клеилось. Зося скучала в их обществе, и «Моисей» наконец решил, что она «совсем прокисла и обабилась». Отделаться от Половодова было не так легко, потому что он в некоторых случаях имел терпение ходить по пятам целые месяцы сряду. Чтобы попасть в тон нового настроения, которое овладело Зосей, Половодов в свободное время почитывал серьезные статейки в журналах и даже заглядывал в ученые книги. Главным двигателем здесь являлось задетое самолюбие, потому что Половодов, как все мелкие эгоисты, не переносил соперничества и лез из кожи, чтобы взять верх. Но на этот раз последнее было довольно трудно сделать, потому что в философии Половодов смыслил столько же, сколько и в санскритском языке.

«Дурит девка, – несколько раз ворчал мученик науки, ломая голову над Шопенгауэром. – И нашла чем заниматься… Тьфу!.. Просто замуж ей пора, вот и бесится с жиру…»

Зося, конечно, давно уже заметила благородные усилия Половодова, и это еще больше ее заставляло отдавать предпочтение Лоскутову, который ничего не подозревал. Последнее, однако, не мешало ему на всех пунктах разбивать Половодова каждый раз, когда тот делал против него ученую вылазку. Даже софизмы и самые пикантные bons mots[22] не помогали, а Зося заливалась самым веселым смехом, когда Половодов наконец принужденно смолкал.

За несколько дней до бала Зося в категорической форме объявила доктору, чтобы Лоскутов непременно был в числе гостей.

– Вот уж этого я никак не могу вам обещать, – попробовал упереться доктор. – Вы сами знаете, что Лоскутов порядочный нелюдим и на балах совсем не бывает… Не тащить же мне его силой. Зося?

– Скажите проще, что вы совсем не желаете исполнить мою просьбу? – настаивала Зося с обычным упрямством. – Тогда я обращусь к Александру Павлычу, наконец, к Альфонсу Богданычу…

– Хорошо, я передам ваше непременное желание Лоскутову.

– Ах, вот за это я вас люблю. Борис Григорьич… Как и чем прикажете благодарить? Я вам что-нибудь вышью…

– Все это хорошо, но я, право, не понимаю таких неопределенных желаний, – серьезно говорил доктор. – Тем более что мы можем показаться навязчивыми. Это детский каприз…

– И пусть будет каприз! Если я этого хочу, доктор?

Доктору оставалось только пожать плечами, а Зося надула свои пухлые губки и уже зло проговорила:

– Хорошо, пусть будет по-вашему, доктор… Я не буду делать особенных приглашений вашему философу, но готова держать пари, что он будет на нашем бале… Слышите – непременно! Идет пари? Я вам вышью феску, а вы мне… позвольте, вы мне подарите ту статуэтку из терракоты, помните, – ребенка, который снимает с ноги чулок и падает. Согласны?

– Хорошо, – согласился доктор, протягивая руку, и, пристально взглянув на расширенные зрачки Зоси, подумал: «Нет, это уж не нервы, а что-нибудь посерьезнее…»

Все эти хлопоты, которые переживались всеми в старом приваловском доме, как-то не касались только самого хозяина, Игнатия Львовича. Ему было не до того. Пролетка Веревкина чуть не каждый день останавливалась пред подъездом, сам Nicolas грузно высаживал свою «натуру» из экипажа и, поднявшись с трудом во второй этаж, медведем вваливался в кабинет Игнатия Львовича.

– Как драгоценнейшее здравие почтеннейшего Игнатия Львовича? – басил Nicolas, пожимая сухую тонкую руку Ляховского своей пятерней.

– Ах, это вы!.. – удивлялся каждый раз Ляховский и, схватившись за голову, начинал причитать каким-то бабьим голосом: – Опять жилы из меня тянуть… Уморить меня хотите, да, уморить… О, вы меня сведете с ума с этим проклятым делом! Непременно сведете… я чувствую, что у меня в голове уже образовалась пустота.

– Если в голове, то это еще не велика беда, – шутил Nicolas, разваливаясь в кресле с видом человека, который пришел в свою комнату. – А вот насчет дельца позвольте…

– Да ведь я вам говорил, что ничего не знаю, что все бумаги у Половодова. С него и спрашивайте.

– Александр Павлыч говорит наоборот, именно, что все документы как по наделу мастеровых Шатровского завода, так и по замежеванию башкирских земель хранятся у вас.

– Нет, у меня ничего нет, – каким-то упавшим голосом отвечал Ляховский, делая птичье лицо.

– Нет, документы у вас.

– Я же говорю вам, что ничего у меня нет.

– А я вам повторяю, что у вас, и не выйду из вашего кабинета, пока вы мне их не покажете.

– Это разбой, дневной разбой!.. – вскрикивал Ляховский, начиная бегать по кабинету своим сумасшедшим шагом.

Веревкин преспокойно покуривал сигару, выжидая, когда наконец Ляховскому надоест бесноваться. Побегав с полчаса, Ляховский вдруг останавливался и веселым тоном, как человек, только что нашедший потерянную вещь, объявлял:

– Николай Иваныч… Да ведь эти проклятые документы должны храниться в дворянском опекунском управлении, в Мохове. Да, да… Я хорошо это помню. Отлично помню…

Веревкин вместо ответа вынимал из своего портфеля отношения моховского дворянского опекунского управления за No 1348; в нем объявлялось, что искомых документов в опеке налицо не имеется. Ляховский читал это отношение через свои очки несколько раз самым тщательным образом, просматривая бумагу к свету, нет ли где подскобленного места, и, наконец, объявлял: